class="p1">Велемир дёрнул свободную руку Мейи на себя, совсем как пёс, отнимающий кость, но Жалейка держал цепко и только качал головой.

– Ты не хочешь – не иди, неволить не могу. А вот девчонку губить не дам. Пойми ты, бестолочь, не из тех я. Иначе давно бы глаза ваши высосал и щёчки мягкие обглодал.

– И правда, не похож ведь на них, – осторожно произнёс Ним. – Те и двигались чудно, и не говорили ни слова, помнишь? Жалейка болтливый, но… обычный вроде.

Ним осёкся, когда присмотрелся и заметил, что ходит их новый знакомец всё-таки не вполне обычно: сапоги его стояли на носах, и Жалейка с каждым шагом будто тянулся вверх, на цыпочках ступал, не полной стопой.

Неожиданно их окружили пляшущие, взяли в кольцо своего нестройного хоровода, перегородив телами обзор. Ним замер, не понимая, что делать. На лицах людей застыло отстранённое, безоблачное и почти радостное выражение, будто все они видели сладкие сны. К Ниму потянулись руки: грязные, чистые, тонкие, крепкие, каждый хотел потрогать, щипнуть, отхватить кусочек… и на короткий миг сознание помутилось и больше всего ему захотелось тоже обхватить кого-нибудь руками и сдавить, сжать посильней, до хруста косточек, щипнуть до чёрных следов, но тут раздался звонкий голос Жалейки:

– А ну, расступились, ироды! Дорогу! Дорогу дайте!

Жалейка бросился прямо в хоровод, врезался кудрявой стрелой, и, на удивление, пляшущие расступились с лёгкостью, будто только и ждали, что Жалейкиного приказа. По-прежнему увлекая за собой Мейю, Жалейка понёсся прочь, и Велемир с Нимом, переглянувшись, кинулись за ним, пока одурманенные пляской безумцы не опомнились и не стали вновь хватать их за одежду.

– Вас не тронули? Не облапали голыми руками? – бросил Жалейка на бегу.

– Н-нет, – прохрипел Ним, вспоминая, как сам едва не начал хватать за руки всех подряд.

– Славно. Не давайтесь никому, когда такие пляски начинаются. То Морь бошки дурит, начал, стало быть, больной какой.

– Больные танцуют? – фыркнул Велемир. – Да им не до того должно быть.

– Не все больные. Говорю же – начал больной. Тот, кому уже всё равно. И остальных в танец втянул. Тем, кто уже так болен, что не вылечится, хочется и других заразить. Чтобы помирать не обидно было. И начинают всех трогать да плеваться, болезнь свою отдавать. Иные надеются, что Морь уйдёт от них, перекинувшись на другого. Вот и придумывают пляски разные: вроде веселье, люди к ним тянутся, не ведая, что под хворь сами идут.

Ним содрогнулся от ужаса. Как узнать, кто из пляшущих был носителем болезни? Как понять, не тронул ли тебя больной, чтоб одарить тебя своей хворью?

– От людей подальше надо держаться, – продолжал Жалейка. – Видите оно как. До стен Коростельца уже дошло. Я-то надеялся, пока по деревням малым прячется, не выросла, не разлетелась по городам. Ух, проклятая…

– Откуда ты знаешь? – спросил Велемир. – Не сам ли перекинуть на нас задумал?

Жалейка резко остановился и посмотрел на Велемира тягуче, чересчур серьёзно. Чёрные глаза полыхнули гневом.

– Не говори так. Не смей мне это говорить, слышишь? Хоть и шут я гороховый, как в ваших краях говорят, а честь свою марать не позволю. Запомнил ты?

Было в словах и в лице Жалейки что-то такое, отчего даже Велемир потупился, опустил голову.

– Запомнил. Не стану больше.

– Вот и славно. Идём. Вам для чего в Коростелец нужно было?

– Я на почтовую станцию хотел, а вообще – в Солоноводное нужно, – пропыхтел Ним на бегу.

Жалейка присвистнул.

– Эка тебя занесло. Так со мной давай, я в Чудненское путь держу, князя шутовского ищу, а там и Солоноводное недалеко.

– В леса больше ни ногой! – в сердцах крикнул Ним.

Жалейка расхохотался.

– Зря боишься, сам видишь, в городах не легче. Лес укроет и приютит, если суметь с ним договориться. Ну а поля тебе больше по душе? Бескрайние, пёстрые, душистые?

– Не слушай его, – посоветовал Велемир. – В поле среди дня останешься – головы не сносишь. Полудницы загрызут живьём, испепелят, если не понравишься.

– Или наоборот, если слишком понравишься, – беззаботно поддакнул Жалейка. – Тебе письмо нужно послать? Так чего соколу не отдал? Видал же, какой разряженный из ворот выезжал. Чеглок это был, зуб даю, он больше остальных любит наряжаться. Вот ему б и сунул – сокол везде пролетит, всяко быстрее будет, чем самому мыкаться.

– Хватит языком молоть, – пригрозил Велемир. – Тебе бы хватило духу сокольему скакуну под ноги броситься? Вот то-то же. Штиль не местный, чужеземец он, ему в два раза тяжелее, чем нам, хоть и самим сейчас нелегко.

– Так чего ты, умный, чужеземцу не подсказал?

– Тебя, умного, ждал.

– Замолчите, – взмолилась Мейя. Её голос прозвучал мягко, тихо, прошелестел, как опавший листок, но возымел чудесное действие: Велемир с Жалейкой пристыженно прикусили языки, а Ниму их короткая перепалка остро, колко напомнила, как ссорились Велемир с Энгле.

Городские стены остались позади. Обернувшись, Ним увидел, что вдалеке всё так же пляшут люди – а может, уже и не пляшут вовсе, а дерутся или снова штурмуют ворота. Жалейка замедлил шаг, направляясь в тень разлапистых вязов. Тракт оставался печально пустынен – вился змеиной спиной, растворяясь в пыльно-туманной дали, зато по окольным дорогам, хорошо просматривавшимся отсюда, с пологого холма, то и дело проползали обозы. Не все, должно быть, поверили в молву о закрытых воротах, а может, ещё не повсюду раззвонили новость.

– Я вернусь к Энгле, – твёрдо произнёс Ним, переводя дух и потирая ноги. – В Липоцвет. Там сокол. Если он ещё там, то я смогу отправить письмо, а может, он даже поможет мне добраться… хоть куда-нибудь…

Ним стыдливо втянул голову в плечи, поймав осуждающе-возмущённый взгляд Велемира.

– Дорогами лучше не идти, – предостерёг Жалейка. Он прислонился спиной к стволу вяза, и Мейя, наконец высвободившись из его хватки, переползла ближе к Велемиру. – Тебе сейчас открыты только кружные пути. Иди тропами да задворками, а лесов тут можно не бояться, не Великолесье же, нечистецей тут почти нет. О полудницах можно не шибко беспокоиться: твой дружок приукрасил, приврал смальца.

Жалейка подмигнул Велемиру. Ресницы у него были густые и чёрные, будто подкрашенные угольком, и со светлыми кудрями это смотрелось чудно, нарочито, будто часть шутовского образа. Велемир зарделся от гнева, вскинул голову, на шее забилась жилка.

– Не смей называть меня лжецом. Если тебе посчастливилось прожить в Средимирном всю жизнь и ни разу не попасть в костлявые руки полудниц, то ты – редкий любимец удачи. На наших полях они жгучие и гневливые, а с неугодными расправляются молниеносно и жестоко. Повезло тебе, Жалейка, но если ещё раз назовёшь меня лжецом, твоё везение закончится.

– Ладно, ладно, не имел я в виду вовсе ничего такого, не думал очернить тебя. – Жалейка сразу притих, улыбнулся примирительно. – Не рычи на меня, не враг тебе.

– Этого я не знаю. Как и тебя самого. Впервые вижу, а по тому, что ты наговорил, вовсе не могу довериться тебе. Кто таков? Откуда? Чего к нам пристал? И главное – откуда про Морь столько знаешь?

Жалейка тоскливо поглядывал в сторону города, и нельзя было понять по его лицу, хочет ли он вернуться к покинутым товарищам или печалится, что так и не попал в Коростелец.

– Сказал уже. Жалейка я. Ниоткуда и отовсюду. Вечно скитаюсь, вечно играю, от ватаги к ватаге хожу, ищу, где веселей и где платят больше. А про Морь знаю не понаслышке. Был мой отец тоже шутом, он-то мне жалейку и подарил, а потом погиб. И отец, и мать, и сестра старшая, и братец малой. Всех Морь забрала, а меня пощадила. Оттого и знаю – не придумал ничего, сам видел, своими глазами.

Велемир слегка склонил голову, будто зауважал Жалейку чуть больше, чем до того. Лицо его смягчилось и больше не искрилось гневом, но по-прежнему оставалось недоверчивым. Ним пожалел свечника: обострённое чувство ответственности, вот что сказал бы о Велемире отец Нима. Велемир сказал, что ответственен за своих гостей, за незнакомцев, которых сам и нарёк гостями, и теперь бдит не только за себя и оставленную семью,