Игрушечные лошадки скакали перед глазами Амины, когда она, предоставив Мари вытирать меня, ринулась к себе в спальню. Ипподром Махалакшми гарцевал в ее голове, пока она выбирала сари и нижние юбки. Горячечный, отчаянный план заставил разрумяниться ее щеки, когда она приподняла крышку старого жестяного сундука… до отказа набив сумочку монетами и банкнотами благодарных пациентов и свадебных гостей, моя мать отправилась на бега.

С Медной Мартышкой, которая росла внутри, моя мать шествовала мимо паддоков ипподрома, названного в честь богини достатка; бросая вызов утренней тошноте и варикозным венам, стояла в очереди к окошку тотализатора, делала ставки на трех лошадей сразу и на явных аутсайдеров. Не зная о лошадях ни аза, она на длинных дистанциях выбирала кобыл, которые не считались стайерами, и ставила на жокеев, которые умели красиво улыбаться. Сжимая сумочку с приданым, которое пролежало нетронутым в сундуке с тех пор, как Достопочтенная Матушка упаковала его, Амина вдруг ощущала неодолимую симпатию к какому-нибудь жеребцу, по которому плакал институт Шапстекера, – и выигрывала, выигрывала, выигрывала.

– Хорошие новости, – возвещает Исмаил Ибрахим. – Говорил же я: надо драться с этими ублюдками. Я готов хоть завтра начать процесс, но нужны наличные, Амина. У вас есть деньги?

– Найдутся.

– Не для меня, – объясняет Исмаил. – Мои услуги, как я уже говорил, ничего не стоят, я работаю на вас бесплатно. Но, прошу прощения, вы, наверное, сами знаете, как делаются дела: следует одарить, умаслить нужных людей…

– Вот, – Амина вручает ему конверт. – Этого пока хватит?

– Боже мой, – Исмаил от изумления роняет конверт, и крупные купюры разлетаются по гостиной. – Где вы это…

И Амина:

– Лучше не спрашивайте, откуда эти деньги, тогда и я не буду спрашивать, на что вы их потратите.

Деньгами Шапстекера мы кормились, а лошади помогали нам вести борьбу. Матери везло на ипподроме так долго, выручка была столь богатой, что, если бы это не случилось взаправду, в такое было бы трудно поверить… месяц за месяцем она ставила на миленькую прическу жокея, на пегую масть лошади… и никогда не уходила с ипподрома без большого конверта, туго набитого банкнотами.

– Дела идут как нельзя лучше, – сообщал Исмаил Ибрахим. – Но, сестричка Амина, один Бог знает, откуда у вас деньги. Они получены пристойным путем? Законным?

И Амина:

– Не забивайте себе этим голову. Что нельзя вылечить, то надо перетерпеть. Кто-то должен был сделать то, что делаю я.

Ни разу за все это время мать не порадовалась своим потрясающим победам, и тяготила ее не только беременность: поедая карри Достопочтенной Матушки, сдобренные старыми предрассудками, она прониклась убеждением, что азартные игры – вторая по гнусности вещь на земле после спиртных напитков; так что Амина, не будучи преступницей, чувствовала, как ее пожирает грех.

Мозоли облепили ей ноги, хотя Пурушоттам-садху, который сидел под водопроводным краном у нас в саду так долго, что падающие капли продолбили плешь в его роскошной спутанной шевелюре, обладал поразительным умением сводить их; тем не менее всю змеиную зиму и жаркий сезон моя мать продолжала биться за дело своего мужа.

Вы спрашиваете, как это возможно? Как домохозяйка, пусть прилежная, пусть полная решимости, может выигрывать на бегах крупные суммы день за днем, месяц за месяцем? Вы думаете про себя: ага, этот Хоми Катрак держит конюшню, а всем известно, что большинство скачек подтасованы; Амина просто выспрашивает у соседа горячие номера! Такое предположение вполне резонно; однако сам господин Катрак проигрывал столь же часто, как и выигрывал; однажды он встретил мою мать у беговой дорожки и был потрясен ее успехом.

(«Пожалуйста, – попросила его Амина, – Катрак-сахиб, пусть это будет нашей тайной. Азартные игры – ужасная вещь; я сгорю со стыда, если моя матушка узнает». И ошеломленный Катрак кивал: «Как вам будет угодно»). Так что не парс стоял за всем этим – но, пожалуй, я смогу дать другое объяснение. Вот оно – в небесно-голубой кроватке, в небесно-голубой спаленке с указующим перстом рыбака на стене: там, когда его мать уходит, сжимая сумочку, битком набитую секретами, сидит Малыш Салем; на лице его застыло напряженное, сосредоточенное выражение; глаза, устремленные в одну точку, подчиненные одной могучей, всепоглощающей цели, даже потемнели до густой, яркой синевы; нос странно дергается – Малыш словно наблюдает за чем-то, происходящим вдали, возможно, и направляет ход событий на расстоянии, как луна направляет приливы.

– Скоро дело пойдет в суд, – говорит Исмаил Ибрахим, – думаю, вы можете быть уверены в успехе, но, Боже мой, Амина, вы что, нашли копи царя Соломона?

Когда я подрос настолько, что смог играть в настольные игры, я влюбился в «змейки и лесенки». О, совершенство в равновесии наград и наказаний! О, вроде бы случайный выбор, определяемый падением игральных костей! Взбираясь по лесенкам, соскальзывая по змейкам, я провел счастливейшие дни моей жизни. Когда в тяжелые для меня времена отец хотел добиться, чтобы я постиг игру шатрандж, я довел его до белого каления, предложив ему вместо того попытать счастья среди лесенок и жалящих змеек.

Во всякой игре заключена мораль, и игра в «змейки и лесенки» открывает тебе, как не смог бы открыть никакой другой род деятельности, ту вечную истину, что, по какой бы лесенке ты ни поднялся, змейка ждет тебя за углом, а каждая встреча со змейкой компенсируется лесенкой. Но дело не только в этом, не только в кнуте и прянике, ибо в данную игру накрепко впаяна неизменная двойственность вещей, дуализм верха и низа, добра и зла; крепкая рациональность лесенок уравновешивает скрытые извивы змеек; оппозиция лестничной клетки и кобры предлагает нам, в метафорическом смысле, все мыслимые оппозиции, Альфу и Омегу, отца и мать; тут и война Мари с Мусой, и полярность коленок и носа… но я очень рано понял, что этой игре не хватает одного важного измерения, а именно – двусмысленности, ибо, как покажут дальнейшие события, возможно и соскользнуть вниз по лестнице, и взобраться наверх, восторжествовать, полагаясь на змеиный яд… Не стану пока вдаваться в подробности, однако замечу: едва моя мать нашла лесенку к успеху, что выразилось в ее везении на скачках, как ей тут же напомнили, что сточные канавы страны кишат змеями.

* * *

Брат Амины Ханиф не уехал в Пакистан. Следуя за своей детской мечтой, о которой он шепнул Рашиду, юному рикше в Агре, на кукурузном поле, Ханиф появился в Бомбее и принялся искать работу на больших киностудиях. Не по летам уверенный в себе, он не только сумел стать самым молодым кинорежиссером в истории индийского кино; он к тому же начал ухаживать за одной из самых ярких звезд этого целлулоидного небосклона и в конце концов женился на ней: то была Пия, чье лицо стоило целого состояния, а сари делались из тканей, замышляя которые дизайнеры пытались доказать, что все известные человеку цвета можно включить в один орнамент. Достопочтенная Матушка не одобряла союз с божественной Пией, но Ханиф единственный из всей семьи освободился от ее сковывающего влияния; жизнерадостный, большой и сильный, наделенный оглушительным смехом лодочника Таи и безобидной вспыльчивостью своего отца Адама Азиза, он попросту привел молодую жену в маленькую, совсем не киношную квартирку на Марин-драйв и сказал: «У нас еще будет время построить хоромы, когда я сделаю себе имя». Она согласилась; она снималась в главной роли в его первом фильме, который частично финансировал Хоми Катрак, а частично – киностудия Д.В. Рама, Лимитед; фильм назывался «Кашмирские любовники», и однажды вечером, в разгар ипподромных страстей, Амина Синай пошла на премьеру. Родители не пошли из-за того, что Достопочтенная Матушка осуждала кинематограф, а у Адама Азиза больше не было сил с ней бороться – он, сражавшийся рядом с Мианом Абдуллой против Пакистана, теперь не спорил с женой, когда она восхваляла эту страну; его хватило лишь на то, чтобы твердо стоять на своем и наотрез отказаться эмигрировать; зато Ахмед Синай, возрожденный к жизни тещиной стряпней, но тяготящийся ее присутствием, встал с постели и решил сопровождать жену. Они сели на свои места рядом с Ханифом, Пией и актером, исполнявшим главную роль, одним из самых блестящих героев-любовников индийского кино, И.С. Найяром. И хотя они этого и не знали, змейка уже затаилась на лестничной клетке… но позволим Ханифу Азизу насладиться его звездным часом, ибо в «Кашмирских любовниках» содержалось нечто, приведшее моего дядю к яркому, пусть мимолетному, триумфу. В те дни героям-любовникам и первым красавицам не позволялось касаться друг друга на экране из опасения, что их лобзанья могут развратить индийскую молодежь… но через тридцать три минуты после начала «Любовников» публика, собравшаяся на премьере, тихо загудела от изумления, потому что Пия и Найяр стали лобызать, но не друг друга, а предметы.