Одиссей вернется... Я знаю, что он вернется. Потому что ни одна женщина, будь она хоть нимфой, хоть бессмертной богиней, не сможет любить его так, как когда-то любила его я, и он знает это. Он вернется ко мне, на Итаку... О нет, он не застанет здесь вдову, которая после долгих лет ожидания вступила в вынужденный повторный брак, чтобы дать Итаке нового царя и чтобы с новым мужем хоть как-то смягчить горечь утраты мужа старого. Здесь его встретит оскверненное прелюбодеянием ложе и разоренный дом, полный незваных гостей. Слова, которые я сгоряча произнесла перед несчастной Андромахой, теперь могут сбыться. О, я сделаю все, чтобы они сбылись!

С каждым разом гостей в моем доме становится все больше. Появляются и незваные юноши с окрестных островов. Я не скуплюсь на угощение: к вечеру пастухи пригоняют во двор нескольких баранов и коз, Евмей присылает жирного кабана; рабыни пекут лепешки и приносят из подвалов амфоры с вином, оливки, сыры... Женщины ко мне теперь не приходят. Впрочем, во дворце не происходит ничего такого, что не предназначалось бы для женских ушей и глаз. Но это уже не семейные вечеринки для близких соседей и родственников, а шумные ночные пиры.

Меланфо прибежала ко мне в слезах: Телемах пытался силой затащить ее в спальню, а когда она стала сопротивляться, ударил по лицу и обещал продать... Я утешила ее, как могла, и подарила ожерелье из красиво обточенных розовых камней. Продать ее он, конечно, не посмеет, да и кто ее купит без моего дозволения — все знают, что Телемах не хозяин в доме. Но запретить ему приставать к ней и бить ее я не могу — он все равно не послушает.

Телемах верит, что вернется отец, и тогда он вместе с ним станет хозяином во дворце и сможет насиловать всех рабынь, каких пожелает... Я могла бы сосватать ему невесту из тех, что победнее, но он не хочет. Он верит, что отец сделает его царем Итаки — как самому Одиссею когда-то передал царство Лаэрт. Переубедить его невозможно. Самое страшное, что он действительно может стать царем Итаки.

Я запретила Телемаху отдавать приказания рабыням, а самих рабынь предупредила, что они не должны ему повиноваться, что бы он им ни велел.

...И все-таки при мысли о том, что с ним что-то может случиться, у меня слабеют колени и тошнота подступает к горлу. У меня ничего нет на свете, кроме этого ребенка...

Меланей, отец Амфимедонта, говорил со мной наедине: он хочет просватать меня за своего сына. Но разговор он начал с того, что я веду себя неподобающе и что ночные пиры в моем доме должны прекратиться. Он, конечно, прав — я веду себя не так, как следует почтенной, убитой горем вдове. Но этого брака хочет он, а не я, и ему не пристало диктовать условия.

Должна признаться, что мне долгое время нравился Амфимедонт, и в те времена, когда я, верная жена, не смела поднять на него глаз, меня волновали мысли о нем. Сейчас мне достаточно протянуть руку... Но...

Почему он не поговорит со мною, вместо того чтобы присылать отца? Разве он спрашивал разрешения отца, когда подстерегал меня на тропе у моря, когда кидал охапки цветов в мои окна? Его отец может просватать меня, но моей любви мужчина должен добиваться сам. Почему он не потребует, чтобы я выгнала гостей, и не войдет в мою спальню, как повелитель и царь? Почему он не обнимет меня так, чтобы я сама захотела ему отдаться?

Вот уже восемь лет он смотрит на меня несчастными глазами... Наверное, от безответной любви человек выцветает, как окрашенная пурпуром ткань, которая долго лежала на солнце. Я представила себе Амфимедонта на ложе, и мне стало скучно...

Больше ста гостей собираются в моем дворце каждый вечер. Теперь среди них редко встретишь почтенного пожилого итакийца, который хочет просватать меня за своего сына. Мои гости — это неженатые мужчины с Итаки и окрестных островов, большинство из них значительно младше меня.

Что влечет их во дворец? Кто-то все еще не теряет надежды получить мою руку и стать царем. Другие, чей род не слишком богат и знатен, надеются на иное: их влечет мое ложе, ложе царицы — ложе легендарного царя Одиссея. Многие действительно влюблены в меня — я вижу это по их глазам, когда я вхожу ночью в мегарон при свете факелов. Десятки жадных взоров устремляются ко мне, и в одних я читаю желание, а в других — мольбу. Яснее, чем в зеркале, я вижу себя в этих обращенных ко мне глазах — вижу свое стройное тело Артемиды, облаченное в жаркий пурпур Геры, вижу свои отливающие золотом волосы, уложенные в пышную корону, и, наконец, вижу желание, горящее в моем взоре. Семнадцать лет ни один мужчина не касался моей кожи! Семнадцать лет меня томила жажда любви! Она готова прорваться наружу, она пульсирует в кончиках моих пальцев, она горит на моих щеках, она таится под кожей, совсем близко к поверхности, — кажется, тронь, и я вспыхну, как факел, сочащийся смолой. И они чувствуют это...

И всех этих мужчин, влюбленных в меня и равнодушных, жаждущих моего тела и мечтающих лишь об итакийском троне, всех объединяет одно: они рады есть и пить в моем доме, слушать приглашенных мною аэдов и ласкать моих рабынь, которые охотно разрешают гостям то, в чем отказываю им я. И поэтому ни у одного из них нет шансов на мою любовь. Но им не следует знать об этом.

Ведь женихов не один тут десяток, не два, а гораздо

Больше. Скоро и сам их число без труда ты у знаешь.

Остров Дулихий прислал пятьдесят сюда два человека

Юношей знатного рода и шесть прислужников с ними.

Двадцать четыре пришли жениха на Итаку из Зама

С Закинфа двадцать ахейцев тут есть молодых, из Итаки ж

Нашей двенадцать, все люди родов наиболее знатных.

С ними — вестник Медонт, певец божественный Фемий,

Также товарища два,