фразами, вели себя так, будто в ссоре. Да это и понятно, ведь в тех обстоятельствах, в которых мы оказались, трудно сохранять хладнокровие. Поэтому мы и молчали — боялись сорваться.

Октябрь был щедрым на холод. Я чувствовал, что может явиться первый снег. Плоское серое небо, покинутое солнцем, нависало над городом, как верхняя линия экрана в чёрно-белом кино.

Отец глянул на маму, пристёгнутую сзади, потом повернулся ко мне, посмотрел молча. Я шнуровал ботинки. Прокашлялся мотор «Волги», и мы поехали. Радио не включали.

Отец часто поглядывал в зеркало заднего вида — беспокоился. Я сосредотачивался на прохожих, скрюченных от холода, и думал об учебнике по природоведенью, забытом в хостеле. В машине становилось тепло.

Выехали мы ближе к обеду, а в это время в Белгороде уже не бывает пробок. На выезде из города стояла полицейская машина. Заметив салатового круглого полицейского, отец сжал губы, сбавил скорость, глянул в зеркало и сказал:

— Сейчас начнётся.

Я тоже обернулся к маме, посмотрел на её ручки в серых лайковых перчатках и промолчал.

Наша «Волга» не заинтересовала постового. Проехав мимо, мы свернули на главную дорогу, которая вела в сторону российско-украинской границы.

Предстояло самое сложное.

Я сказал:

— Нужно было взять мамины документы из больницы все. Карточку и остальное.

Отец, будто обрадовавшись, махнул рукой:

— Да не надо. Мы закон не нарушаем. Все документы есть. Даже лишние есть. Всё будет нормально; натяни капюшон, я покурю.

Я утеплился, а отец приоткрыл окно и закурил, не выпуская руль из рук. Мутный дым заполнил машину и медленно стал течь в щёлку приоткрытого окна. От дыма у отца заслезились глаза. Большим и указательным он тронул переносицу, будто поправил пенсне.

Наша «Волга» двигалась осторожно. На поворотах отец сбавлял ход. Я следил за ним и угадывал мысли, вдыхал их вместе с сигаретным дымом.

На границе была очередь. Впрочем, очень скоро мы подъехали к месту контроля. Молодые мужчины в зелёных бушлатах бегло осматривали машины, курили и прятали озябшие руки в оттопыренные карманы. Один из них таскал на цепи крепкую чистенькую овчарку. Собака деловито обнюхивала людей и иногда лаяла.

Отец сдал документы в окошко и повернулся ко мне лицом. Я сидел с мамой. Ждал, что будет.

— Вас двое? — спросил пограничник.

Отец поднял густые брови, глуповато улыбнулся, совсем не к месту, кашлянул, упёрся руками в узкое окошко и ответил.

Я понял, что началось. Снял капюшон.

Высокий молодой человек с рыжими усиками на обветренном лице бегло пролистал пачку наших документов, потом подошёл к машине, попросив открыть капот и все двери.

Отец сделал и отошёл.

— Женщина, выйдите из машины. Положено выйти всем, — дёргая себя за нос, скомандовал пограничник.

Отец вытер рукавом потрескавшиеся губы и вмешался:

— Она не может выйти. Там у вас документы, посмотрите.

— Что — документы? — пограничник стал рыться в стопке измятых листов. Порывистый ветер мешал ему.

— Что тут? — спросил другой пограничник, заглядывая в «Волгу». — Инвалид?

— Нет, — сказал отец. — Она мёртвая.

— Труп?!

Скоро вокруг машины собралась толпа пограничников. От них стало темно, я испугался и выскочил из машины.

Сухенькая, маленькая, обтянутая ремнями безопасности, мама будто притворялась спящей, положив голову в чёрном платке на грудь. Её руки в серых перчатках лежали сложенные на острых сжатых коленях. Мы связали ей ножки ниже колен, по сапогам, чтобы они не валились набок. Её белое лицо пряталось в воротнике пальто, но виднелись немного почерневшие губы, полноватые, целовавшие сухо мой выпуклый лоб.

Пошёл дождь.

Я следил за лицами испуганных пограничников и вздрагивал от ветра. Они пялились на мою мёртвую маму. Маму, отвёрнутую от них. Я замечал отсутствие мысли на тупых лицах прокуренных солдафонов. Они сгрудились, понурились, опустили плечи. Соображали молча. Сочиняли рассказ для затюканных жён. От кого-то я услышал осторожное слово: «трупешник».

Успевший вымокнуть отец, стоя в стороне, отвернувшись от ледяного ветра, курил смирно, не в силах прекратить это безобразие.

Казалось, что осмотр длится целый день. Не выдержав напряжения, я решил закричать что-нибудь, но мне помешала собака. Спрятав морду под тяжёлые лапы, подняв к небу шарики чёрных глаз, она кошмарно завыла, и я был уверен, что вой её донёсся до Украины.

Нас продержали около часа. Долго выясняли, можно ли провозить труп через границу к месту захоронения, звонили куда-то, снимали копии с документов. Отец подробно объяснял каждому новому пограничнику, что хочет похоронить маму на родине, в Харькове, что в России она проходила долгое и бесполезное лечение от рака лёгких. Пограничники кивали, но не торопились нас отпускать. И вот отец сунул в неглубокий карман служивого тысячу и сказал, преисполненный титанического самообладания:

— Мой сын совсем замёрз, а нам ещё украинскую таможню проходить. Давайте поскорее.

Нас пропустили.

Пошёл мокрый снег, и утих ветер.

Я сидел в машине с мамой и пытался согреться, укрывая лицо от любопытных. Ещё пытался заплакать, но так и не смог.

Открывая шлагбаум, пограничник спросил отца:

— Зачем вы её так перевозите? По-другому никак?

Отец ответил, что так дешевле.

Военный рассказ

Прошлой осенью, в одну из самых дождливых октябрьских ночей, в Мелихове никто не спал; согнутые тёмные фигуры людей бродили по селу, чавкая промокшей обувью, и кричали одно и то же, одно и то же: «Ва-си-лёк! Ва-си-лёк!», кричали протяжно, а порой резко и звонко, от живота. Мужчины кричали басом, сорванным альтом кричали женщины, собаки хотели, видимо, и не могли забить своим лаем эти уставшие крики: «Ва-си-лёк!», иногда истеричные, а иногда отчаянные. Чёрная ночь блестела от дождя, и мокрые голоса хрипли, коченели и становились протяжнее, слаще, будто остывали под горячей луной. «Ва-си-лёк!» — кричали люди тише, понимая, что ничего не изменить и всё бесполезно, Василька нет, вовсе нет. Он где-то там, куда не дотягиваются эти голоса, а раз так, то к чему всё это? Однако нельзя ведь бросать? Не по-людски это совершенно. Ведь худенький мальчик Василёк с капустной головой на тонкой шее не слышит зов, но ощущает заботу односельчан, таких лишних в его жизни прежде и таких участливых теперь, будто встряхнутых за плечи чужим горем. Что обезумевший вой его матери Любы? Ничто в сравнении с этим всеобщим, неподъёмным «Ва-си-лёк! Ва-си-лёк!»! Лишь тень материнского горя. Где ты, Василёк? Кто высушит махровым полотенцем пёрышки твоих непослушных волос? На кого ты нас оставил, мальчик? А?

— Сколько было ему, не знаешь? — спросил Сергей у Михаила, соседа по огороду.

— Двенадцать вроде… он как мой.

Они обошли уже всё и теперь брели вдоль