– Что он ей дал, в самом конце? – спросил инспектор. – Вот что меня интересует. Что нам надо искать?

Я не знал. В голове была пустота. Даже экран телевизора был не так пуст – там хоть бушевала серая метель из помех.

– Нет, нет, хватит, – запротестовала бабушка, – вам лучше уйти, Дэниэлу и так досталось. Уходите, прошу вас. Мой муж совсем плох. И зря вы меня не предупредили, я бы ни за что не позволила.

– Да, теперь я понял, это была ошибка. Прошу, простите меня, если я всем вам причинил боль. – Инспектор Барбер встал, смахнул с рубашки и галстука крошки. – Большое спасибо за чай, миссис Джаррет. Не будем вам мешать. – Он взял форменный пиджак и видеокассету. – Только, если можно, воспользуюсь вашим туалетом.

– В конце коридора, – объяснила бабушка, и он вышел.

Констебль Миллен так и сидела на краешке дивана.

– Вы уж простите его. На него столько всего навалилось, и он… сами понимаете. – Она поднялась, одернула форму. – В прошлый раз похожее дело он провалил – упустил преступника, – и теперь… поверьте, для вас он из кожи вон лезет. – Она посмотрела на меня, во взгляде мелькнуло что-то похожее на сочувствие – но нет, я ошибся. – Если что-нибудь припомнишь, Дэниэл, позвони, хорошо? Телефон мой у тебя есть.

Следующий день был напоен солнечным светом, медовым, манящим, он играл на занавесках совсем некстати, мешая мне отгородиться от мира. В дверь моей спальни заглянула бабушка, попыталась уговорить встать, перекусить с ней на террасе.

– Хоть минуточку побудь на воздухе, на солнышке, Дэн, больше я ничего не прошу. Надо поесть.

Из всех голосов я прислушивался только к ее голосу. Я знал, что она любит меня, заботится обо мне из последних сил, и терзался от того, что мне нечего дать в ответ. У меня не хватало сил даже поесть или умыться, хотелось одного – лежать в постели, с задернутыми шторами, нацепив наушники, под баюкающий голос Мэксин Лэдлоу.

– Вот что, – сказала бабушка, входя в комнату, – я все для тебя приготовлю, хорошо? И одежду разложу. А ты оденешься и спустишься, вот и все.

Слышно было, как она роется в комоде, шуршит новой одеждой, что купила для меня (старую, что хранилась в шкафах у меня дома, я даже видеть не мог). Бабушка заглянула в угловой шкаф, стала передвигать металлические плечики.

– Куда мы дели твои башмаки, Дэн? Нигде их не найду. Если малы, давай купим другие. Я не знала, какие тебе нравятся, все кроссовки для меня на одно лицо, но я подумала, с “найк” не промахнешься. Но если не подходят, скажи. Мне ничего не стоит пойти и купить тебе дру… ой, ты встал! Вот и славно, Дэниэл! Как я рада!

Впервые за долгое время я спустил ноги на пол.

– Их забрали, – ответил я. – Полиция забрала.

– Да ну, вряд ли. Наверняка они где-нибудь внизу, на полочке для обуви.

– Я не про новые, я про старые. Они до сих пор в полиции.

В больнице мне выдали халат и голубую пижаму. Всю мою грязную одежду по просьбе инспектора забрали как вещественные доказательства, и забрызганные кровью кроссовки тоже. Констебль Миллен перед уходом убрала все в пластиковые пакеты. И пообещала, что одежду я смогу забрать когда захочу, но я промолчал. Уж лучше бы она все сожгла там, на месте!

Бабушка смотрела на меня с тревогой. Подошла, пощупала лоб.

– Что ж, давай спросим у Даджена, нужны ли полиции твои кроссовки.

– Нет, на кроссовки мне плевать. Ненавижу их.

– А-а. Ну ладно. Тогда…

– Мне нужно поговорить с констеблем Миллен.

– Милый ты мой, не знаю, стоит ли. Может, сначала поешь? Я могу ей… Дэниэл?

Я уже спрыгнул с кровати и выскочил к лестнице, где рядом с телефоном лежал блокнот, а в нем был записан рабочий номер констебля Миллен.

Дозвонился я до нее не сразу. Голос ее, вначале недовольный, сразу потеплел, как только она меня узнала.

– Да-да, я вся внимание, Дэн, – сказала она, – если ты что-то вспомнил, говори, а я передам кому нужно.

Я рассказал, что под стелькой кроссовки у меня хранилась бумажка в двадцать фунтов, от мамы на черный день. Может быть, если посмотреть у отца в машине или прочесать еще раз поле, то она найдется. “Валюта Аокси”, – объяснил я. Наверняка это ее он показал маме на автостоянке.

– Хорошо, а теперь повтори по буквам самый конец. Что там было написано, Эокси?

– А-О-К-С-И… Это родина Крик. Из сериала.

– Из папиного?

Я притих.

– Дэн… ты здесь?

– Это не его сериал. Он там подрабатывал, и все.

Молчание, в трубке слышалось только ее дыхание.

– Да, ты прав, милый. Сама не знаю, почему так сказала. Не подумала.

– Передадите Грэму?

– Передам обязательно. Прямо сейчас и позвоню ему.

Вышла на лестницу бабушка, набросила мне на плечи халат.

– Мама знала, что я не сказал бы ему о деньгах, – продолжал я. – Только в самом крайнем случае. Потому она и села в машину.

– То есть она боялась, что он мог причинить тебе вред?

– Думаю, да. Может быть. Не знаю.

Миллен задумалась.

– На видео нет звука, вот что плохо. Мы знаем, он ей что-то сказал и она после его слов передумала, но что именно он ей сказал… Без звука ничего не докажешь.

Шесть дней спустя, во время дознания, инспектор Барбер все-таки доказал. Он по-своему истолковал коронеру обстоятельства дела: она села в машину с Фрэнсисом Хардести и проехала с ним девятнадцать миль до Одлема лишь потому, что он пообещал ей встречу со мной. Она поехала ради меня, настаивал Барбер. Банкнота служила приманкой. План он продумал заранее, перед встречей. А ружье достал, лишь когда они выехали с автостоянки на темную дорогу, где можно угрожать без свидетелей.

Поделюсь с тобой важным открытием: рассказывать о событиях и выяснять истину – совсем не одно и то же. Не бывает рассказа без умолчаний. Когда мы говорим, то непременно что-то упускаем. Иногда намеренно, ради самозащиты. А иногда невольно, по забывчивости, по недомыслию. Как ни крути, этого не избежать. Я пытался изложить тебе свою версию событий как можно полнее. Но наверняка, при всем моем старании, хоть что-нибудь важное да упустил. Потому, вспоминая следствие, тяжело винить Деклана Палмера и других свидетелей. Ведь как бы строго мы ни держались правды, без недомолвок не обходится. Рассказывать – значит искажать.

Если бы я был на суде, то лишь я один мог бы указать на неточности в словах Деклана Палмера. То, о чем он умолчал, не повлияло на заключение суда (четыре умышленных убийства и самоубийство) – считай, было незначительным. Но его умолчания исказили облик моего отца, и меня до сих пор огорчает, что очевидно это лишь мне одному. Вот версия Палмера.

“Нет, строго говоря, я его не увольнял. Он у нас работал неофициально, с почасовой оплатой. Я просто перестал ему платить. У нас уже был старший плотник, с неплохой ставкой, и трое временных, лучшим из них был Барни Седдон. Надо было перераспределить бюджет, и от одного я решил избавиться – от того, кто, на взгляд старшего, был слабым звеном, без кого можно обойтись, и им, увы, оказался Фрэн… Спору нет, он был недоволен. Закатил скандал у меня в кабинете… это, собственно, и не кабинет вовсе – вагончик на стоянке, где мы с режиссерами заседали… Опрокинул шкафчик для документов. Рвал и метал… Знаю я, по сути, немного. Слышал, что они с Хлоей встречались и как-то нехорошо расстались… Да, он вполне мог ревновать. Я слышал, у нее завелся другой, и если так… Честно говоря, в личную жизнь сотрудников я не вникаю. Мое дело – чтобы график съемок не срывали и из бюджета не выбивались, на то я и продюсер. Скажу одно: Хлоя была невероятно талантлива и все ее любили”.