— Скажите лучше, мистер, как вы попали к нам? Мы пытались понять что-либо из информации в «чёрных ящиках» вашей машины, но из них ничего интересного вытащить пока не удалось.

— Думаю, вспоминаю с тех пор, как проснулся, — Желязовски развел руками. И вновь слова посыпались из него, как горох из дырявого мешка.

Он заговорил торопливо, не скрывая накатывающего облегчения:

— Ничего умнее не смог придумать: наверняка это был информационный удар. Впечатление такое, что вчера в полёте мне в голову каким-то образом в долю секунды вкачали такую сверхдозу информации, что мозг мог запросто перегореть, как электрическая лампочка в момент броска напряжения! Мало того, что я в один миг охватил всю мою предшествовавшую жизнь. Я охватил все жизни, прожитые не только мной, но и каждым из всех прошлых и нынешних людских поколений — сразу, вмиг!

Я почувствовал себя апостолом, исполнившимся Святого Духа! Я мог понимать в тот момент все языки человечества, даже давно забытые. И говорить на них, хоть на всех сразу.

Во мне возникли сразу миллионы временных потоков, и в каждом из них я мог бы находиться и жить.

Мир после такого, то есть мир реальный, наш мир, — согласитесь, — да после такого он кажется просто убогим!

Я был, как Юберменш у наших соседей, немцев.

Юберменш Ницше. Супер, какой-то сверхчеловек — вы меня понимаете?!

Я всегда рассказываю, как оно есть.

Но не в силах понять, всерьёз ли воспринимать мои собственные ощущения? Простите, я так давно не разговаривал… Извините мне мою говорливость! Сверхдозу, не меньше! Белое пятно. Это покруче наркотиков!

Это был как будто белый взрыв. Края как бы обрамлены столбцами и веточками, я вначале подумал, всяких цифр… Много-много во всяких направлениях мелких чёрточек и столбиков из микроскопических цифр, как в компьютерной рекламе. То есть вид у них был, конечно, не цифр. Словно задник за театральной сценой, а за ним в темноте ещё и подпорки!.. И дальше стенка из красных и жёлтых кирпичиков, где становится совсем темно. У меня глаза уже замылены телевизионной компьютерной рекламой. Но я-то знал, чувствовал, что это как бы цифры… Нет, не так, у меня недостает слов… Но это были все-таки не цифры, а что-то другое! Думаете, неправдоподобно? Но было так! Или почти так, как… Было, было… Но! Но!.. Знаете ли… Вдруг не могу описать! И это — я… Какие-то частички, кванты… А потом белое пятно разрослось — и все… Кaput. И дальше я уже не помню. Как вы думаете, мэм, мог бы так выглядеть… Таким или подобным образом — мог бы восприниматься человеком информационный удар?

Я всё время думаю, что ненароком подсмотрел… Увидел Божью сцену… Где и происходит представление с нами… Я случайно, я же этого не хотел… Тяжело Богу с нами!..

— Обсудим, — еле стоя на слабеющих ногах, уклончиво ответила госпожа Одо, чтобы дополнительно не взбудоражить лётчика непониманием. — Позже. Кстати, вы не вспомнили новых подробностей полётов в Таджикистане?

— Простите? А чьих полетов? Где? Я — польский лётчик. Я никогда не был в Таджикистане.

Госпоже Одо пришлось перевести Станислава в другой корпус, чтобы он не увидел Густова и не встревожил его невзначай, и прикрепить к нему Фусэ. Это, конечно же, было неудобно, поскольку увеличивалась нагрузка и на пожилого помощника госпожи Одо господина Ицуо Такэда. Но она осознанно не пошла на расширение круга осведомлённых о секретных пациентах.

Саи-туу остался с Борисом. Он довольно щурил хитрые глазки и заверил госпожу, что настало время выучиться и ей, и господину Борису набирать в себя колоссальную внутреннюю энергию. Саи-туу этому методу их обоих выучит. Вот тогда все этапы исцеления пойдут очень быстрыми темпами.

Посоветовавшись с Джеймсом, госпожа Одо решила вызвать жену Стаха Эву сюда: «Пусть-ка она, — сказать бы так же крепко, как иногда выражается Борис, по-русски, — она, несравненная, сама теперь поухаживает за собственным супругом!»

Ему общение с женой должно пойти на пользу. Он выглядел почти здоровым, перестал болтать и начал разговаривать. Госпожу Одо удивляла и заботила лишь приглушённость его эмоций. Пускай их вновь разожжёт в нём молодая горячая любовь.

* * *

«И всё же я была бы слишком проста, — так думала одинокими поздними вечерами, а нередко и пронзёнными птичьими любовными трелями и свистами дивными, в нескончаемые, волшебные, высокозвёздные чарующие ночи, не в силах от истомы уснуть, умная и высокообразованная молодая одинокая японская женщина госпожа Акико Одо, сняв и оставив вместе с официозным макияжем на ночь у зеркала во всю стену сумасшедше дорогой и роскошной ванной свою маску повелительницы чудес в масштабе частной лечебницы, — я была бы слишком проста, если б хоть на мгновение поверила тому, что со мной и вокруг меня этой весной происходит».

Она не могла уснуть, надела просторный махровый домашний халат, смешала лёгкий коктейль и устроилась перед видеоэкраном с бокалом в руках. Но за любимой рок-оперой «Юнона» и «Авось!» почти не следила, рассеянно взирала на действия персонажей, развёртывающиеся на экране, однако представление в записи всё же воспринимала урывками. И когда они перепутывались с её взволнованными мыслями, всё звучало в её голове одновременно.

«Я воображаю себя дирижёром. Перед ними. А перед собой? Но не в глазах Твоих. А когда мы Тебя не понимаем, Господи, нас убивают.

Что я для себя заслужила, Господи? Или не было ещё моего служения Тебе?

Обращусь к Тебе по-русски за того, кто за себя и помолиться не может. Он в Твоих руках игрушка?

А я? Я — тоже марионетка, Господи? В чьих равнодушных руках? В чьих, Господи, ледяных руках?! Полюби мене! С небес бо наземь пришла. В небо отыду.

Мне позволишь быть откровенной с Тобой? Тогда как боль мою круглосуточную переложу в Тебе понятные звуки?

Собственные мысли Акико и слова из арий рок-оперы обращались в её воспаленной голове в какую-то дикую, фантасмагорическую смесь:

«…Проезжая в восьмерной карете по простору избавленной от узурпатора Европы для задуманного нами надлежащего ея мирного успокоения и устроения, мы, милостью Божией, Император Александр Павлович… не понимаем истинного размера Земли, ныне памятуя о явленном в отдалившемся детстве великокняжеским учителем географии рукодельном глобусе…», — о Боже, зачем мне императорский масштаб? Из какой нелепой истории уловлены обрывки бывых обветшалых, одряхлевших, противоречивых, больше не нужных мыслей?

Какое неумное представление! Слепчество жалкое, обрёванное!

И я, я тоже слепну от слёз, когда сердце обессиливает и частит, как мысли!..

Тысяча восемьсот шестой год. Оттуда мне помоги, дево!..

Спаси мене, жено