Они ни разу не были ни в ночном клубе, ни в другом подобном заведении.

Однако теперь, в течение нескольких недель, они стали проводить целые ночи в клубах Жуан-ле-Пена и других близлежащих городков. Пикассо почти всегда засиживался до рассвета. Видя, что светает, он говорил: «Теперь уже нет смысла ложиться в постель». И наступающий день они встречали вместе, а потом не разлучались целые сутки напролет. Франсуаза уставала, но Пикассо всегда выглядел очень веселым и оживленным. Порой их сопровождало множество гостей, в том числе и Жаклин Рок. Они ездили из Жуан-ле-Пена в Бандоль, из Бандоля — в Ним, с одного боя быков на другой.

В Валлорисе Франсуаза жила в «Валлисе». Пикассо тоже. Но они занимали разные комнаты.

Она собиралась уехать в июле, но Пикассо уговаривал ее остаться на первую валлорисскую корриду, которая устраивалась в его честь. «Если хочешь оказать мне последнюю любезность, — сказал он, — можешь открыть бой быков в Валлорисе. Ты уходишь из моей жизни, но ты достойна того, чтобы уйти с военными почестями. Для меня бык — самый возвышенный символ из всех, а твой символ — лошадь. Я хочу, чтобы наши символы встретились».

* * *

И Франсуаза зачем-то согласилась. Ей предстояло выехать на арену верхом, проделать серию замысловатых движений и описать по арене несколько кругов. Затем она должна была объявить, что коррида проводится под патронажем Пабло Пикассо и в его честь. Однако найти обученную соответствующим образом лошадь было нелегко, а до корриды оставалось слишком мало времени, чтобы начинать обучение с нуля. В конце концов, она нашла в Ницце жеребца, обученного чуть лучше среднего, и за две недели выездила его так, что можно было на него положиться.

Мадам Рамье не скрывала своего неодобрения и постоянно ворчала: «Вы только представьте себе, этой особе, покинувшей нашего великого и любимого Мастера, предоставлено право открыть первый бой быков в Валлорисе… И притом в его честь…»

Ее протест дошел до Франсуазы, и когда мадам Рамье в очередной раз сказала что-то о «неуместности» всего этого, она напомнила ей, что эта идея принадлежит самому Пикассо.

— Я охотно передам эту обязанность кому-нибудь другому. Не угодно ли вам самой попробовать?

Мадам Рамье насупилась и вынуждена была ретироваться.

Жаклин Рок тем временем вела себя вполне спокойно. Но утром, перед открытием корриды, она подъехала к «Валлисе» и вбежала в дом, заливаясь слезами: «Прошу вас, не делайте этого! Не устраивайте всеобщего посмешища!»

Пикассо удивленно спросил, что она имеет в виду.

— Франсуаза не должна выезжать на арену и открывать корриду, — ответила она. — Что напишут в газетах?

Художник лишь рассмеялся.

— Газеты столько лет печатают обо мне всякую ерунду, и эта новость не будет наихудшей. Раз мы с Франсуазой этого хотим, так оно и будет. А газетчики пусть изощряются, как им вздумается.

— Но это похоже на цирк, — запротестовала Жаклин.

— Совершенно верно, — ответил Пикассо. — А что плохого в цирке? Так или иначе, мне нравится эта идея. А если другим не нравится, тем хуже для них.

После этого Жаклин Рок поняла, что Пикассо не переубедить, смахнула с глаз слезы, откинула волосы и сказала:

— Пожалуй, вы правы. Да, вы правы. Вы всегда правы.

* * *

После корриды Пикассо находился в приподнятом настроении.

— Ты была великолепна, — сказал он Франсуазе. — Совершенно блистательна. А посему ты должна остаться, так как мне бывает весело только с тобой. Ты создаешь нужную атмосферу. Если уедешь, я сдохну от скуки.

Она ответила, что не сможет вынести их прежнего образа жизни, и в тот же вечер уехала. Пикассо снова пришел в мрачное настроение. Тогда он взял детей с няней, а также Жаклин Рок с ее дочерью и уехал в Коллиур, в Пиренеи.

Он прожил там до конца лета, в шутку увиваясь за графиней де Лазерм, с которой познакомился когда-то в Перпиньяне. Это была черноглазая брюнетка с классическими чертами лица, высокая и хорошо сложенная.

* * *

В Париже Франсуаза заболела, и ей потребовалась срочная операция. Когда она вышла из больницы, позвонил Даниэль-Анри Канвейлер и сказал, что Пикассо хочет взять детей на ближайшее воскресенье, что Жаклин Рок не будет — только Пикассо и дети. И Франсуаза ответила, что поедет с ними. Потом Пикассо и Канвейлер заехали за ними, и они все вместе поехали в загородный дом последнего в Сент-Илере.

Во время обеда Пикассо вдруг сказал, что ему очень плохо, что у него сдает сердце. Франсуаза вызвалась оказать ему помощь, но он ответил, что не хочет иметь с ней никаких дел. Канвейлер, разумеется, очень разволновался. Пикассо вышел из-за стола, поднялся в спальню и лег.

Примерно через час Франсуаза поднялась взглянуть на него. Казалось, он готов весьма театрально испустить дух, однако нашел в себе достаточно сил, чтобы злобно прошипеть:

— Ты чудовище, низкая тварь! Видишь, одного твоего присутствия достаточно, чтобы я слег. Если не уберешься с глаз, я умру. Подумать только, чем ты обязана мне!

Поняв его настроение, она кивнула и сказала:

— Ты совершенно прав. Ты был на белом коне, нашел меня валявшейся в сточной канаве, вытащил оттуда и привел в хрустальный замок вести жизнь принцессы…

От этих слов он разозлился еще больше, потом обрушился на мораль среднего класса и буржуазные ценности, бранил родителей Франсуазы за то, что они воспитали ее в праздности.

— Если бы я действительно нашел тебя в канаве, было бы лучше для нас обоих, — сказал он в завершение своей долгой речи. — Тогда ты была бы всем обязана мне и отдавала бы себе в этом отчет. Будь сейчас старый режим, и будь я королем, я приказал бы бросить твоего отца в тюрьму. Это он во всем виноват.

Франсуаза невольно рассмеялась, заявив, что ей очень смешно слышать, как коммунист[15] мечтает о старом режиме. Потом она напомнила, что будь сейчас старый режим — скорее всего, ее отец отправил бы его в тюрьму за совращение своей единственной дочери в столь юном возрасте.

Пикассо с трудом оперся на локти и сел в постели.