Нижнюю часть глыбы скульптор оставил необработанной, едва наметив эллипсоидные контуры двух ядер, как бы скрытых под естественными складками породы. Столп вырастал из нее, она составляла с ним одно целое и в то же время оделяла его энергией преодоленной тяжести. Выше, однако, не оставалось уже никаких недомолвок. Могучий ствол отвесно вздымался вверх, всей своей каменной мощью готовый раздвинуть, пронзить, распереть, извергнуть.

Я вопросительно взглянул на Баабара. Тот улыбнулся: «Ну как?» «Похож, если вы это имеете в виду».

«Я, — сказал он, — предпочел бы более обобщенные формы, но такова традиция».

Затем я услышал историю о том, как Брюссон тоже поначалу был поражен, обнаружив сходное изваяние в каком-то горном монастыре на границе между Монголией и Амдо. Он обратился к настоятелю и узнал, что года три назад монахи этого хурэ один за другим начали слагать с себя обеты, уходили в окрестные кочевья, женились. Никто не понимал, в чем тут причина, пока не вскрылось, что каждый из ушедших был соблазнен прилетающей с гор дакиней, злым духом в женском облике. Не в силах противиться искушению, монахи с ней совокуплялись, а когда она переставала их посещать, забыть ее уже не могли и покидали монастырь, чтобы в объятиях смертной женщины найти хотя бы слабое подобие пережитых наслаждений.

Возникла опасность, что обитель совсем опустеет. В отчаянии настоятель решил прибегнуть к давно забытому способу, который применялся еще во времена Чингисхана и Хубилая и состоял в следующем: если по ночам дакини обессиливали своими ласками воинов, подолгу вынужденных обходиться без женщин, с вечера посреди походного лагеря ставился вырезанный из дерева мужской детородный орган таких размеров, чтобы эти твари сполна могли удовлетворить на нем свою похоть. Тем самым боеспособность монгольских войск поддерживалась на должном уровне.

Настоятель использовал опыт предков с иными целями, но с не меньшим успехом. Дакиня перестала соблазнять монахов. По утрам они видели на столбе зловонную влагу ее лона, с омерзением отворачивались и продолжали катить колесо учения.

«Здесь были те же проблемы, — сказал Баабар, обводя рукой залитый лунным сияньем безмолвный монастырь. — Я рекомендовал дяде описанный Брюссоном способ, и, насколько мне известно, помогло. Когда слух дошел до Богдо-гэгэна, тот, правда, встретил это в штыки, но дядя убедил его, что тут нет никаких новаций».

Я поинтересовался, действительно ли эти дакини так хороши собой. Баабар ответил, что если смотреть анфас, то да: спереди они имеют вид прекрасных молодых женщин, но задняя половина тела у них отсутствует, все внутренности наружу.

«Фантазия в духе Салтыкова-Щедрина», — сказал я.

«Но прилипчивая, — засмеялся Баабар. — Смотришь, бывало, в Париже на какую-нибудь очаровательную мадмуазель и думаешь: а какова ты, милая, со спины?»

Мы двинулись обратно. «Нет, разумеется, — продолжал он уже серьезно, — в отличие от моего дяди я не смешиваю создания народной фантазии с реальностью, но и не считаю наши древние поверья всего лишь предрассудками. Хотя природа этого явления нам непонятна, эффект налицо. Возможно, такие изваяния представляют собой что-то вроде громоотвода или антенны: они улавливают и отвлекают на себя рассеянные в космосе элементы мирового зла…»

Я пишу эти строки с мыслью о Брюссоне. Кто он? Мистификатор? Или банальный жулик? Или один из «князей ветра», как в Монголии называют безземельных дворян-тайджи? Среди этой публики нередко попадаются любители поговорить о якобы принадлежащих им владениях с призрачными табунами, стадами скота, данниками. В любом случае, на кончике его пера возник целый мир, в котором, оказывается, человек может жить и быть счастлив. Не это ли есть тайная цель каждого пишущего? После разоблачения Брюссон уехал в Канаду, пропал, сгинул, но если даже все его книги будут изъяты из библиотек и сожжены и никто никогда не вспомнит его имени, памятником ему на монгольской земле останется этот бледный известняковый пенис. Я оглянулся на него, когда утром наша колонна выступила из лагеря. В монастыре и около не видно было ни души, лишь тарбаганы, провожая нас, чуткими столбиками стояли возле своих нор. Эти зверьки отличаются неуемным любопытством, как все существа, обитающие под землей. Включая, должно быть, подданных Ригден-Джапо.

Опережая события, Иван Дмитриевич сказал, что в тот же вечер в руки ему случайно попал черновик доклада, который Зейдлиц накануне готовил для Шувалова. Там, в частности, говорилось:

«Есть основания думать, что начальник сыскной полиции Путилин был в курсе дела. Вероятно, после покушения Каменский искал у него защиты как у доброго знакомого, прототипа своего любимого героя, сыщика Путилова, но Путилин использовал его откровенность в собственных интересах. Уяснив суть вопроса, он тоже стал шантажировать Довгайло. Добившись отступного и понимая, что Каменский теперь опасен для него самого, он, возможно, и спровоцировал Довгайло на преступление. Путилин намекнул ему, что убийство останется нераскрытым. Оно запланировано было на вторник, между 11 и 12 ч. утра. Путилин пометил это на своей визитной карточке, но по неосторожности оставил ее у Каменского, когда в последний раз приходил к нему на квартиру. Иначе сложно объяснить кое-какие странности его поведения, а также то, что в помощники он взял агента Гайпеля, человека, с одной стороны, неопытного, с другой— преданного ему лично…»

— Этот свой доклад, порвав его, Зейдлиц потом выбросил в мусорную корзину, а я незаметно достал обрывки и дома подклеил их, — сказал Иван Дмитриевич. — К концу вечера ему пришлось признать ошибочность своей версии. Хотя кое-что он угадал верно.

— Что, например? — спросил Сафронов.

— Например, то, что Каменский и жена Довгайло состояли в интимных отношениях.

— Да, — покивал Мжельский, — у меня сразу вызвала подозрения та песня с рефреном «я вспоминаю тебя». Похоже было, что эти слова относятся не к Монголии, а к самой Елене Карловне.

— Ну-у,-разочарованно протянул Сафронов. — если окажется, что Каменский застрелился из-за любви или Довгайло ухлопал его из ревности, я прячу голову под крыло и не желаю знать правду. Лучше соврите, но подыщите что-нибудь менее банальное.

— Не выйдет,-ответил Иван Дмитриевич. — Когда идешь «путем всея земли», трудно найти на этой дороге что-то такое, чего никто до тебя не находил.

Могильным холодом тянуло сквозь половицы веранды. Прямо за столом Иван Дмитриевич вскипятил на спиртовке кофе, чтобы согреться самому и взбодрить слушателей.

— А на следующий день, при обыске на квартире Довгайло, — продолжал он, — я нашел припрятанную в укромном местечке тетрадь с записками Елены Карловны. Среди прочего там излагались обстоятельства, при которых она познакомилась со своим будущим мужем.

Затем отрывок из ее воспоминаний был если не процитирован, то пересказан близко к тексту и от первого лица:

«Родилась я на Урале, в городе Кунгуре Пермской губернии. Мой отец преподавал маркшейдерское дело в горнозаводском училище, но, когда мне было шесть лет, его за пропаганду сослали в Якутскую область. Там он вскоре умер от пневмонии. В Якутии, говорила мама, вечная мерзлота, наш папочка лежит в земле целый и невредимый, совсем как живой, только мертвый, и так будет лежать миллион лет, пока не растают льды на Северном полюсе. В детстве я представляла его могилу похожей на дворец Снежной королевы или на Бриллиантовый грот в пещере под Кунгуром. Эта едва ли не самая большая и загадочная из европейских пещер находилась в получасе ходьбы от нашего дома. Никто не знал, на сколько верст протянулись ее лабиринты, ни один человек не прошел их до конца. Поговаривали, будто конца у них вообще нет. Относительно неплохо известны были только ближайшие к входу коридоры и гроты, в том числе Бриллиантовый. По сводам, отражая пламя факелов, искрились купы льдистых кристаллов, но, если постоять подольше или поднять факел повыше, хрусталики быстро таяли, гасли, с мелодичным шорохом срывались вниз, невесомо-звонкими иглами рассыпались на полу, и слезы вдруг подступали к глазам, так странно сочетались вечность и хрупкость в их ломких прозрачных тельцах.