Потребовалось двадцать минут, чтобы Соломон был обретен, а поднос водворился на мою постель. После этого оказалось, что поджаренный хлеб совсем ледяной. Странно, заметил Чарльз, он положил его на тарелку совсем горячим. Чай был тоже холодным. Даже холоднее хлеба. Я начала расспрашивать Чарльза и выяснила, что он налил его мне тогда же, когда и себе, час назад. Ради одной чашки не стоило заваривать его еще раз.

Опущу дальнейшие подробности этого утра и продолжу с прихода священника, который заглянул узнать, не может ли он купить для нас что-нибудь в городе. Да, ответила я с благодарностью через посредничество Чарльза, кролика для кошек. Чарльз снова поднимается спросить, большого кролика или не очень; Чарльз поднимается через десять минут спросить, не сплю ли я и как насчет кофе. А в промежутках торжественно, как хор в греческих трагедиях, входят кошки осведомиться, все ли я еще валяюсь в постели – им не понравилось то, чем их кормил на завтрак Чарльз, и Чарльз опять их не выпускает.

Тут подошло время обеда. Но Чарльзу не понадобилось спрашивать меня как и что. Прежде чем у него отвалились ноги, я встала и сама занялась обедом.

Дальнейшее, естественно, было неизбежно: после таких трудов у Чарльза произошел рецидив. К вечеру он уже лежал в постели, а я, пошатываясь, носила ему чашки с чаем. И к вечеру же (отрицать этого нельзя – Сидни сказал, что его и в саду слышно) у Чарльза начался кашель. И тут уж, как сказала Шеба, вновь устроившаяся в своей уютной пещерке под коленями Чарльза, пока Соломон упорно восседал у него на груди и при каждом пароксизме его швыряло из стороны в сторону, как матроса на палубе парусника в бурю, – тут уж не нужно было спрашивать, кто в доме самый больной. Естественно, Чарльз.

Со временем он, конечно, выздоровел. К концу недели, когда грипп бушевал уже по всей деревне, а наши кошки сидели на ограде и радостно оповещали прохожих, что мы были первые, первые, Чарльз (если не считать кашля) был вполне бодр и полон энергии. Вот почему в ожидании полного выздоровления нас дернуло заняться прадедушкиными часами.

Возможно, вы помните эти напольные часы. Те, что в прихожей – еще Шеба забиралась наверх, а Соломон то и дело открывал дверцу и наблюдал, как они тикают. Потом мы подобрали к ним ключ, и на время воцарился мир. Шеба даже перестала посиживать на них: неинтересно, сказала она, если старый Брюхан не копошится внизу.

Потом в один прекрасный день ключ сломался в замке, и мы вернулись на круги своя: Шеба красуется на часах, Соломон свешивается в дверцу и зачарованно следит за маятником. Он теперь прибавил в росте, а может, стал сильнее. И однажды, вернувшись вечером домой, открыли дверь в прихожую, к нам навстречу вышел небрежной походкой один Соломон. У меня просто сердце остановилось. Шебы нигде не видно, дверца часов распахнута, и – меня сразу оглушила тишина – они не тикают…

Я не решалась заглянуть в них, настолько была уверена, что Шеба лежит там, расплющенная гирей: то ли Соломон из любознательности столкнул ее, то ли она, как часто проделывала, когда никто не смотрел, сама с любопытством посмотрела туда и не удержалась на краю.

Но как оказалось, Шеба спала у нас на кровати. Примерзла к одеялу, объяснила она, когда несколько минут спустя я обнаружила ее там и с облегчением прижала к груди. Вот почему она не спустилась, и от меня будет гораздо больше толку, если я принесу ей грелку. А часы остановил Соломон. Хотите покажу как, возбужденно предложил он, едва я толкнула маятник. Став на худые задние ноги, он открыл дверцу, протянул длинную темную лапу и ткнул маятник. До чего же он умный, сказал он.

После этой легкой паники мы вновь начали завязывать дверцу веревкой, когда уходили. И к лучшему. Как-то вечером, вернувшись, мы увидели, что часы опять стоят. И на этот раз, открыв дверцу, обнаружили, что одна из гирь таки сорвалась. Кетгут лопнул, и она лежала на дне футляра.

И вот, выздоравливая после гриппа, мы решили, что это самое подходящее время подвесить ее. Неторопливо, раздумчиво, располагая, как сказал Чарльз, достаточным временем, чтобы оценить то, как работали старинные мастера.

С напольными часами старинные мастера, как мы обнаружили, взявшись за наши, работали так: подвешивали гири на кетгут, концы завязывали узлами внутри полых шестерней, а затем закрепляли циферблат перед ними так прочно, что нам не удавалось его снять.

Мы пустили в ход все подручные инструменты, кроме лома, но ничего не получалось. Мы уже дошли до того, что были готовы попрыгать на циферблате, но тут старик Адамс зашел нас проведать и сообщил, что новый кетгут вдевают не так. Для этого не снимают стрелки, не разбрасывают по полу маятник, гири и части футляра, а просто вытаскивают, если нужно, проволочкой, но циферблата ни в коем случае не снимая, вот через эти махонькие дырочки…

В конце концов мы своего добились. Что до этого Чарльз наговорил про старинных мастеров и эти махонькие дырочки, наверняка обожгло им уши и на расстоянии в сто двадцать лет… но мы своего добились! Мы даже вновь более или менее собрали часы, и они даже пошли. Но до нынешнего дня нам не удалось водворить на место секундную стрелку. Она погнулась, когда мы ее снимали, и как мы ни выпрямляли ее молотком, она упрямо цеплялась за другие стрелки, и часы останавливались.

Несколько дней мы просто с ума сходили, потому что, какие бы меры мы ни принимали, часы упорно били на полчаса раньше – например, пять раз в половине пятого или двенадцать раз в половине двенадцатого ночи, что даже для такого быта, как наш, было чуточку чересчур.

В конце концов мы разобрались, в чем заключалась причина. Минутную стрелку мы установили вверх ногами. Открытие этого до того нас восхитило, что мы забыли все злоключения, которые перенесли, подвешивая одну простую гирю на простой кусок кетгута, и повсюду хвастали, какие мы часовых дел мастера. Вот почему недели две спустя, когда бабушка отломила стрелку своего будильника, она попросила нас, знатоков, починить стрелку.

То, что мы проделывали с нашими часами, как на днях заметил Чарльз, не шло ни в какое сравнение с тем, что мы натворили с бабушкиным будильником. Нечаянно, разумеется. Начать с того, что у него отсутствовало стекло, которого он лишился в то утро, когда зазвонил, по мнению бабушки, слишком рано и она смахнула его на пол. А стрелка сломалась в другой раз, когда она сунула будильник под одеяло, чтобы заглушить трезвон, и стрелка зацепилась за подушку. Требовалось, как заверил Чарльз бабушку, только чуть-чуть дотронутся до нее паяльником – и дело с концом.

Беда была лишь в том, что мы плохо умели пользоваться паяльником.

По меньшей мере четыре раза мы припаивали стрелку (Чарльз каждый раз восклицал: «Удалось!») и тут же выясняли, что припаяна она ко второй стрелке и движутся они вместе. А когда наконец мы все-таки припаяли ее на место, оказалось, что благодаря нашим усилиям средняя часть циферблата, которую обегают стрелки, сильно опалена паяльником.

Мы покрасили (вернее, Чарльз покрасил в качестве семейного художника) этот круг алюминиевой краской. В результате остальная часть циферблата обрела замызганный вид, и он выкрасил ее зеленой краской. И тут же обнаружил, что, увлекшись, закрасил цифры, а потому едва зеленая краска высохла, как он нанес новые цифры красной краской. Но, вырисовывая двенадцать, нечаянно задел кисточкой минутную стрелку, которая, припаянная чуть-чуть, тут же опять отвалилась. А когда мы ее снова припаяли, круг алюминиевой краски вновь подпалился, и краска в довершение всего потрескалась.