— И тут мы установили, что история была написана на этом старом «ремингтоне».

Розали кивнула Роберту, он достал из сумки две рукописи и выложил их рядом на столе. И тогда она обратила взгляд на Макса Марше, который, умолкнув, внимательно ее слушал.

— Почему вы не говорили, что эта история написана не сейчас, а много лет назад? Почему вы не стали разуверять меня, что посвящение предназначено мне? Я не сразу поняла, но, когда Роберт сказал, как звали его мать, я наконец сообразила, для кого была написана эта история.

Марше ничего не отвечал, он не отрывал глаз от двух рукописей на столе. Затем повернулся к Роберту.

— Позвольте спросить, как звали вашу матушку? — промолвил он срывающимся голосом.

— Руфь, — ответил тот. — Мою мать звали Руфь. Руфь Шерман, урожденная Трюдо. И оригинал рукописи я нашел среди оставшихся после нее бумаг.

— Среди бумаг, оставшихся после нее? — Старик потрясенно взглянул на Роберта. — То есть, значит, ее уже нет в живых?

Роберт кивнул и снова почувствовал, как у него привычно сжалось горло, когда речь зашла о смерти его матери.

— Она умерла этой весной в мае. Через несколько дней после того, как мне исполнилось тридцать восемь. У нее был рак. Все произошло очень быстро. — Он проглотил комок в горле, и по его лицу пробежала печальная улыбка. — Такие вот дела. Она все собиралась съездить со мной в Париж. Подняться на Эйфелеву башню. В детстве она уже возила меня сюда. А потом вдруг оказалось, что поздно.

Марше побледнел. Некоторое время он помолчал, взгляд его стал далеким. Его глаза, устремленные в одну точку, на солнечном свете вдруг словно остекленели. Точка, куда он смотрел, была где-то далеко, за кустами гортензии, за садовой стеной, далеко за городком Ле-Везине, а может быть, и еще дальше — в бесконечной дали.

— Руфь, — повторил он. — Руфь Трюдо.

Он прикоснулся согнутым пальцем к губам и покивал головой.

Роберт почувствовал, как сердце у него забилось быстрее.

— Так вы ее знали? — осторожно спросила Розали. — Понимаете ли, мы с Робертом все время спрашивали себя, почему мама Роберта никогда о вас не упоминала, хотя ей так дорога была сказка про синего тигра. Как у нее очутилась эта сказка? Что было тогда, Макс?

Марше не отвечал.

Несколько минут они молча сидели вокруг стола, на котором так и стоял нетронутый яблочный пирог тарт татен. Точно кто-то остановил время.

Макс Марше кашлянул, и они встрепенулись.

— Говорят, — начал он, — что в каждом, даже самом мелком эпизоде нашей жизни заключена она вся — все, что было в ней раньше, и то, что лежит еще впереди. Вы спрашиваете меня, что тогда было. На это я могу ответить: все и… ничего.

Он прямо посмотрел в глаза Роберту, и тот сморгнул.

— Да, я знал вашу матушку. И я любил ее. Как сильно — я понял только потом. — Он потянулся за чашкой, и стало заметно, что его крупная рука, покрытая старческими пятнами, сильно дрожит. — С самого начала, как я воскресил синего тигра, у меня было какое-то недоброе чувство. Но поверьте, пожалуйста, что и для меня эта история значит очень много. Возможно, было ошибкой доставать ее на свет из старой коробки. А возможно, это была самая лучшая мысль, которая когда-либо приходила мне в голову. Ведь иначе вы двое не сидели бы тут, не так ли?

Марше, казалось, уже немного взял себя в руки. Его взгляд с теплотой остановился на Розали, затем он перевел его на Роберта.

— Сын Руфи, — произнес он, качая головой. — Никогда не думал, что еще получу от нее весточку. И вот передо мной ее сын, которому нечаянно попалась в Париже книжка про синего тигра, и он решил отстаивать свое право. — Старик улыбнулся. — В одном вы действительно правы, Роберт. Это и правда не моя история.

Роберт и Розали замерли, пораженные.

— Если уж быть честным, я не должен был ее опубликовывать. Тогда в Париже я подарил ее молодой женщине… Вашей матушке. Это было давно. Очень давно, хотя порой мне кажется, что это случилось вчера.

В этот день Макс Марше отправился в путешествие во времени. Оно привело его в прошлое, в Париж семидесятых годов. Там он встретил молодого человека, который много времени просиживал в кафе, выкуривал чересчур много сигарет и зарабатывал на жизнь в качестве внештатного редактора одной дневной газеты. И молодую американку с белокурыми волосами и яркими зелеными глазами, отправленную родителями на летние каникулы в Париж; ее отличало полное неумение ориентироваться в незнакомых местах.

Макс сам был удивлен, какое море картин из прошлого внезапно нахлынуло на него. Он был так захвачен своей собственной историей, что почти не замечал устремленных на себя взглядов двух молодых людей, которые слушали его рассказ.

— Я познакомился с Руфью, потому что она заблудилась, — говорил он. — Я сидел в кафе неподалеку от улицы Ожеро, на которой я жил тогда, снимая двухкомнатную квартирку на пятом этаже. Она была очень маленькой по сравнению с этой виллой. — Он с улыбкой махнул рукой в сторону дома, возвышавшегося у него за спиной. — Но боже мой, как же мы весело проводили время! У меня часто бывали друзья, иногда какая-нибудь девушка, а выглянув в окно, ты первым делом видел из него Эйфелеву башню, которая возвышалась в нескольких кварталах от этого дома. Вот чего у меня больше потом никогда не было, так это такого замечательного вида из окна.

— Вы хотели рассказать, как вы встретились с моей матерью, мсье Марше, — напомнил Роберт.

— Верно. — У него перед глазами, как живая, встала Руфь, идущая ему навстречу по улице в красном платье. — В этот жаркий летний день я впервые увидел вашу матушку. На ней было красное платье в белую крапинку. В руке у нее был путеводитель, и она каждые несколько шагов останавливалась и вертела книжку с картой города так и сяк и смотрела на таблички с названием улиц. Когда она в третий раз прошла мимо кафе, где я сидел, читая книжку, я встал и спросил ее, не могу ли чем-то помочь. Она облегченно вздохнула и взглянула на меня своими прекрасными, зелеными, чуть раскосыми, как у кошки, глазами, которые придавали ее лицу неповторимую прелесть. «Я, кажется, совсем заблудилась», — сказала она со смехом. Смеялась она чудесно. В ее смехе было столько оптимизма и жизнерадостности, что я был сразу им покорен. «Я хочу посмотреть Эйфелеву башню. Она ведь находится в том направлении, верно?» Она заглянула в путеводитель и уверенно показала рукой совсем в другую сторону. «Нет-нет, мадемуазель! Вам надо идти как раз в противоположном направлении, отсюда будет совсем недалеко, — ответил я. Затем я захлопнул свою книжку. — Знаете что? Я сам вас провожу, иначе вы ее, наверное, никогда не отыщете».

Макс улыбнулся:

— Вот так все началось. В следующие четыре недели я водил Руфь по улицам Парижа все время, когда только позволяла моя работа. Я показывал ей город, мы побывали во всех художественных музеях. — Тихо улыбаясь, он покачал головой. — Mon Dieu, кто бы так обожал музеи, как она! В результате я посетил такие музеи, о существовании которых раньше даже не подозревал. Руфь любила картины. Ее в особенности привлекали импрессионисты: Моне, Мане, Боннар, Сезанн. Мы часто бывали с ней в галерее Же-де-Пом[65], где были выставлены сохранившиеся картины. Она могла часами сидеть и глядеть на полотно, не произнося ни слова. Потом она оборачивалась и с улыбкой говорила: «Какое это должно быть счастье — создавать такое!» Я кивал в знак согласия, а сам думал, какое же это счастье — просто сидеть рядом с ней, иногда, как бы ненароком, касаясь ее плеча, или, взяв ее руку, ощущать окружавший ее аромат.