Довелось мне и увидеть, что такое авиация. Наши штурмовики обрабатывали кишлак. Сверху на это красиво смотреть, но я не завидовал тому, кто находился там, в кишлаке, и не хотел бы никогда туда попасть.

Как-то мы стояли на разводе, и вдруг в нескольких сотнях метров от нас упал реактивный снаряд, так офицер упал, словно в мультфильме, — сперва упал он, а затем на его голову упала его же каска, вот как бывало страшно. Даже когда снаряды рвались километрах в полутора, то все равно думалось, что вдруг душманы сделают поправку и засадят РС прямо в наш склад боеприпасов, и нашей горки не станет — инстинкт самосохранения работал всегда.

Меньше начали бояться где-то с середины службы, когда пообвыклись, тогда мы стали наглее, на многое было начихать.

Я всегда вспоминаю «бачат» — детишек из соседних кишлаков, неплохо разговаривавших по-русски, одному из них было лет 12. Они все кричали: «В Союз! В Москву! Учиться!» — у них было такое желание учиться, такая тяга к жизни. В первые годы войны погибло немало мирных жителей, я этого не видел, но понимал, что когда складывается ситуация, при которой выбор стоит между тобой и между тем же самым бачой, то в любом случае выбор падет на бачу, а не на меня. Я рад, что не видел крови. Тяжело было смотреть на ребят, приходивших с густыми бородами, голодными и оборванными после полуторамесячных рейдов по горам.

Я поначалу не знал, какую опасность представляют ядовитые пауки фаланги и скорпионы, которых повсюду было полно. Я увидел фалангу и, потянувшись к ней, спросил у товарища, что это за паук, тот вовремя остановил меня, сказав, что у них сейчас как раз брачный сезон, когда они наиболее ядовиты, и если я возьму в руку этого паучка, то меня уже не откачают, а противоядия нет.

Однажды Ваня Василенко, водитель нашего «ГАЗ-66», приехал на заставу и молча шел, держа руки перед собой так, будто бы в них по-прежнему была баранка. Оказалось, что, когда он ехал к нам по горному серпантину, по машине душары выстрелили из «зеленки» из гранатомета, но промахнулись, и граната взорвалась в скале. Когда парень остановился в расположении части, бойцы еле оторвали от руля его занемевшие руки.

— Вши были?

— Да. Я в первый раз в жизни увидел их там. На два холодных зимних месяца нам привозили зимние кальсоны. Мы стояли на высоте 1500, и было еще терпимо, а вот ребята, стоявшие на высотах под 3000 метров, ночами сильно страдали от холода. Так вот, я надел зимнее белье, и скоро у меня что-то зачесалось под мышкой. Так я проходил два дня, пока не подошел к нашему санинструктору Коле. Тот сразу засмеялся и сказал: «Снимай!» Коля развернул швы и показал мне поселившуюся там живность.

Я уже говорил, что в сравнении с большинством ребят мы жили шикарно: со стоявшего вплотную к заставе брошенного кишлака мы протянули себе электричество, у нас был утюг, которым мы и проглаживали от вшей одежду.

— Что можете сказать об отношениях с местным населением?

— В одном из кишлаков жил старейшина, как его звали, я не помню, помню лишь, что обращались к нему «Бо-Бо» — так обращаются там к уважаемым старым людям. Так ему было 89 лет, а по горам он бегал быстрее нас, молодых. Бо-Бо заведовал в кишлаке дизельным генератором, который давал электричество для качавших воду насосов. У нас с водой проблем не было — стояла бочка, которую пополняли привозившейся из Кабула водой.

Пока мы ехали по Кабулу на 66-м, меня тошнило от местных запахов. Ведь местные ходили в туалет где придется. Почти все они ходили босиком, повсюду сновали машины и навьюченные ослы. После прибалтийской красоты мне было нелегко попадать в XIV век.

— Проблемы со снабжением были?

— В нашем 3-м взводе — нет. А вот у стоявшего в горах 2-го взвода были, причем серьезные. Мы доставляли им боеприпасы, продовольствие, солярку и уголь для отопления. Обычно все это доставлялось ребятам «на ослах» — то есть на наших плечах, общая масса грузов была под 3–4 тонны. Никаких вьючных животных для переноски грузов по горам у нас не было, и лишь иногда зимой нам в этом помогало одно-единственное вьючное животное — вертолет Ми-8. А летом, то есть с марта по декабрь, все «вертушки» были на боевых, рассчитывали только на себя.

Солярку мы поднимали наверх в специальных рюкзаках на 20 литров. Поднимали все постепенно — сегодня я с двумя товарищами делаю по три ходки вверх-вниз, завтра — другие три человека, чтобы никому не было обидно, проделывают то же самое.

Хлеб нам привозили только зимой, а летом сами пекли лепешки — наболтал повар «хлеб» из муки и водички и пек все это на комбижире. Если успеешь съесть это горячим, то нормально, а если не успел, то «хлеб» становился дубовым.

Однажды я обрадовался, подумав, что привезли яблоки, а оказалось, что это была маринованная в трехлитровых стеклянных банках картошка. С местными на продукты мы не менялись, ничего никогда не отбирали. Продавали комбижир, но деньги тратили на выпивку, не столько себе, сколько офицерам.

— Какими были взаимоотношения с офицерами?

— Гуляли они не дай боже! В округе стояли старые заброшенные кишлаки, в которые они въезжали на БМП, шарахали очередью из пушки в окно пустого дома, деревянные перекрытия обрушались, дерево загружалось в «ГАЗ» 66-й и, как ценный товар, отправлялось на кабульский рынок. Денег они зарабатывали на этом немало, бутылка водки в то время стоила 75 афганей, и достать ее проблемой не было.

Взаимоотношения с шакальем-офицерами было натянутыми. Если человек был козлом в жизни, то он был козлом и там. Однажды мы дали по морде одному настоящему козлу, потом сразу начались вопли про неуставные отношения, и дело чуть ли не дошло до суда. Господа офицеры могли так преподнести ситуацию, что ты становился виновным чуть ли не во всех грехах человечества.

У меня почти весь состав офицеров были дерьмо. Из них никто не воевал, а награды друг другу навешивали щедро. Я сам лично слышал разговоры такого толка: «Приходи, Ваня, к нам служить, мы тут звание тебе повысим, наградим, вернешься домой на теплое местечко». Так что кому-то эта война была мать родна. Один-единственный наш прапорщик был парнем на полгода меня старше, оставшимся, чтобы, съездив домой в отпуск и послужив в Афгане полгодика, прийти домой коммунистом, из Афганистана, к тому же награжденным, со всей грудью в медалях, — и ему везде дорога открыта.

Мне неудобно, что я не могу рассказывать про эту мерзкую систему без мата. Но пьяные офицеры часто творили черт знает что. А когда начинались какие-нибудь неприятности или полная «ж…», то они в первую очередь подставляли нас и, выезжая на наших плечах, всегда оказывались перед начальством самыми хорошими.

Но я вынес для себя оттуда одно — теперь я знаю, кто такие настоящие мужики. Я научился отвечать за свои слова.

Добрым словом могу вспомнить лишь своего командира взвода из учебки, который научил нас здорово стрелять, дай бог ему здоровья! И своего командира роты в Афгане — мужик был здоровый — ногой по колесу бэтээра ударит, и кажется, что зашатался весь бэтээр. Когда обстреляли нашу колонну, он стал спорить со старшими офицерами и, не боясь ничего, крыл их отборным матом. Ему на все было плевать: он мог перед кем угодно вступиться за солдата.