Это была ночь, когда я снова, более двух месяцев спустя, был рядом с женщиной, в которой я видел женщину так, как вижу женщину, — с восторгом, пусть даже с самым нежным восторгом.

'Εάν μή ελπηται, άνέλπιστον ούκ έξευρήσει, άνεξερεύνητον έόν και άπορον[256]. Я нашел άνέλπιστον нежданное и понял, что в мучениях моих была έλπίς надежда.

В следующую ночь, уже в Лилибее, я видел сон. Огромные волны, каждая величиной с гору, волны, которые, если верить мореходам, бывают только в океане за Столбами Геркулеса, шевелились, переливаясь одна в другую, перекатывались передо мной, и отчаяние безысходности было в их великой беспредельности. Затем они вдруг схлынули, вдруг исчезли совсем, и я увидел широкие, словно каким-то исполином со щедрой душой и могучими дланями выложенные камни. Вместо волн передо мной была дорога. Думаю, это была Аппиева дорога.

Сон этот я видел в ночь, когда, согласно уверениям астрологов, снятся правдивые сны. А в следующую ночь, когда, согласно уверениям астрологов, снятся правдивые сны, я боролся в постели с Флавией.

В какое-то мгновение, когда я выпустил ее из моих объятий — наверное, так Пелей выпустил бы на мгновение непрестанно ускользавшую от нее Фетиду-оборотня, — она и произнесла волшебным шепотом-криком: «Боже…». Этот божественный призыв — ее призыв и к богу и ко мне одновременно, призыв, делающий меня богом, — вырвался из ее души и постоянно звучит в моей душе. Был ли это сон? Или это была явь, сбывшаяся не согласно уверениям астрологов, но по воле Судьбы моей?

Это была первая ночь любви наших тел.

Придя в себя, она произнесла с легким, почти совсем детским удивлением, словно стряхивая с себя сон, на присущей ей греческо-латинской смеси:

«Τέλος futui tecum?»[257]

Чуть позже она сказала, что знала о предстоящей нам постельной борьбе еще со второй нашей встречи. Это признание кольнуло меня: Эвдемония призналась, что знала о том же еще с первой нашей встречи. Я не желал повторений. Тогда я сказал Флавии, но еще более самому себе, поскольку, так или иначе, говорили мы почти только обо мне:

«Я залил ее толстым слоем меда, как спартанцы заливали тела своих покойных царей[258]. Теперь очертания ее очень смутно просматриваются за густой золотистой патокой. Когда-нибудь, когда я исцелюсь совершенно, я извлеку ее оттуда, чтобы внимательно рассмотреть уже в совершенной неподвижности, а пока что осталось только золотое сияние волос, напоминающих солнечные лучи lumina. Теперь существуешь только ты, и волосы твои — золотисто-белый (должно быть, липовый) мед, благоухающий истинным воскресением».

После одного из наших ласканий той ночи, уже выйдя из нее, оторвавшись от нее, я рассматривал Флавию. Глаза ее были закрыты: должно быть, она пребывала во сне — во всяком случае, в забвении. А ноги ее были широко распахнуты, причем совершенно симметрично: она принимала меня в себя этим раскрытием — все мое тело своим телом, распластавшимся наподобие очень древней статуэтки — тех времен, когда ваятели старались выражать только самое сущность и ничего больше. То, что я видел, живо напомнило мне γέρραι в приморском святилище Венеры у Тавромения — поразительно, до содрогания. Святыни, виденные во время моих кошмарных метаний по острову, оживали, и я становился причастен их ужасающей божественной силе. Но теперь я словно чувствовал свою победу над испугавшей меня тогда силой. Искренние ласки Флавии словно сняли с меня некое заклятие.

Я видел восхитительную слегка закругленную возвышенность между распахнутыми ногами, над Венериной нивой. Я ласкал ее взглядом, который скатывался на другой ее склон, противоположный расселине с восхитительными, еще влажными от моего излияния темными перепонками — на совершенно покатый мягкий склон, который скользил вниз, расширяясь, на ее лоно, на уходящую в нечто бесконечное чудесную гладь. Я видел только этот треугольник с уставшей от восторга и вопрошающей темно-перепончатой расселиной, венчающий ее нежный кратер затаившегося, ласково подрагивающего вулкана, и совершенную бесконечность, состоящую из бесчисленного множества прямых.

В те мгновения она была моя бесконечность и моя идеальная прямая. Я знаю, что этого нет, что этого не существует в природе, что это только совсем малый, ничтожный момент истины, который не может быть даже обманом.

Словно спасительное заклинание, я повторял мысленно:

«Я не люблю тебя».

Однако я мчался, летел за ней в эту бесконечность. Идеальная морская гладь, άπειρον моря, из которого изъято тепло и которое казалось мне солнечным и согревало меня в Сиракузах.

Морская гладь, сколь бы идеальной она ни была, должна оборваться. Я знал, что идеальной прямой нет, знал, что если отдамся ей в этом ее образе, это окажется беспредельностью. Я знал, что это — идеальная действительность, которую невозможно схватить за изъян.

«Я не люблю тебя».

Я чувствовал с ней самую совершенную бесконечность, в которой невозможно остановиться, которой никогда не будет конца, хотя бы потому, что у нее не было начала. Она была моей вечностью. Поэтому я повторял снова и снова:

«Я не люблю тебя».

У нас не было начала: она стала моим исцелением от безумия, от любовного безумия. У нас не будет конца: я уйду из этой жизни, не простившись с ней, — она останется со мной в потустороннем мире, если только существует потусторонний мир.

Я знал, что в нашем полете над гладью идеального моря я никогда не натолкнусь на некую заморскую страну — на некую Африку моих детских мечтаний. Я не желал обманываться и обманывать ее: нам принадлежала вечность в одном из ее бесчисленных моментов.

«Я не люблю тебя».

Я постоянно искал встречи с ней, чтобы исповедоваться и исцелиться. В ее лице и в ее голосе было мое отражение. Однажды она сказала: «Насколько ты удивительно прост и насколько необычайно сложен, Луций Сабин!»