Я снова выехал на шоссе, оставляя тень своей сестры в зеркале заднего вида, и поехал домой, к Милли, отчаянно захотев ее увидеть.

Открыв дверь, Милли поприветствовала меня улыбкой, мое имя уже было готово сорваться с ее языка, но я не хотел, чтобы она выпускала его в мир. Я хотел, чтобы она сохранила его, вкусила и никогда не отпускала. Если мое имя останется в ней, я не улечу, как слово, которое обратно уже не возьмешь. Поэтому я прижался к ее губам и покружил на руках, как в фильмах, и мое имя обратилось восклицанием, которое услышал только я.

Я чувствовал себя слегка безумным, пока лихорадочно целовал ее и нес на второй этаж. У меня не дрожали ноги, в голове прояснилось, словно мое тело тоже решило взбунтоваться против болезни. Мне хотелось взреветь и ударить себя в грудь. Хотелось потрясти кулаками, глядя на небо. Но больше всего я хотел Милли. С ней я не мог тратить ни единой секунды.

Мы пришли в ее спальню, и я положил Милли на белое и гладкое, как ее кожа в лунном свете, одеяло, падая рядом. Я был беспокойным и хотел ощутить безопасность, которую внушали ее прикосновения, хотел получить прощение, которое давала ее плоть. Хотел закрепиться в ее памяти и оставить свой след. Я нуждался в этом. Нуждался в ней. И Милли отвечала мне с той же страстью, будто все понимала. Это не так. Она не могла понять. Но Милли все равно не просила меня притормозить или дать ей какие-то гарантии.

Я запустил пальцы в ее волосы, обвел глаза, провел по губам, останавливаясь между ключиц. Мне хотелось коснуться каждой ее части. Но даже когда я затерялся в ее шелковой коже и плавных движениях тела, внутри меня все равно просыпался и бурлил ужас. Этого недостаточно. Этого недостаточно, и я понимал это даже тогда, когда закрыл глаза и попытался поверить в обратное. У меня перехватило дыхание, сердце бешено заколотилось в груди, и на секунду я подумал, что нужно все ей рассказать.

Должно быть, Милли ошибочно приняла мой страх за неуверенность, что я затаил дыхание по какой-то иной причине, потому что она взяла мое лицо в ладони и прижалась к нему лбом. А затем прошептала мое имя:

– Давид, Давид, Давид.

Из ее уст оно звучало как песня. Милли ласково поцеловала меня в губы.

– Давид, Давид, Давид.

Она повторяла мое имя, будто не могла поверить, что оно настоящее, будто оно пришлось ей по вкусу.

– Обожаю, когда ты зовешь меня Давид, – сказал я и сразу же вспомнил свою глупую песенку, строчку без рифмы.

– Обожаю, что ты мой, – выдохнула Милли, и страх временно меня покинул.

Он вышел на цыпочках, и на смену ему пришла любовь – любовь и время, которое нельзя украсть. Милли говорила, что ей нужно чувствовать, чтобы видеть, и меня она увидела целиком. Ее пальцы обводили контуры моей спины, словно она читала карту, следуя по реке к морю через огромную территорию с холмами и долинами. Милли была пытливой и обстоятельной, ее губы и щеки прижимались ко мне следом за пальцами, пробуя на вкус текстуры, которые требовали больше внимания. Когда Милли занималась любовью, то действительно занималась любовью. Создавала ее, манила, уговаривала появиться на свет. Я всегда ненавидел это выражение, отдавая предпочтение более незамысловатому определению, – наверное, потому, что оно казалось более честным. Но в случае Милли другие определения были неуместными. И она не только занималась любовью, но и заставляла меня это делать. Заставляла меня слушать. Чувствовать. Уделять внимание. Я не спешил и не давил на нее. Я просто закрыл глаза и любил так же, как она: кончиками пальцев и ладонями. В этот момент я увидел ее так четко, что у меня заслезились глаза за прикрытыми веками.

Милли вела себя на удивление уверенно – подобная уверенность рождается от знания, что тебя любят, и я наслаждался этим. Она не надевала сексуальное белье и не пыталась занять позу, в которой ее тело выглядело бы выгоднее всего. Она влюбленная женщина, которая полностью погрузилась в свои впечатления. Милли не спрашивала, что мне нравится или чего я хочу. Не мешкала и не сдерживалась. Не просила ласковых слов или заверений о будущем.

Но я все равно их нашептывал.

Они сами срывались с моих уст, прижатых к ее уху. Я хотел, чтобы она знала, как сильно я ее люблю, какой идеальной считаю, как ценен для меня этот момент. Милли шептала в ответ, выражая лицом свою любовь, сопровождая каждое слово лаской, пока говорить не стало слишком трудно и слова не показались неуместными. Достигнув пика, Милли потянула меня за собой, и больше всего мне хотелось, чтобы этот полет никогда не кончался, чтобы мы никогда не возвращались с небес на землю. Но приземление вышло мягким, наше дыхание замедлилось, и я крепко прижал Милли к себе, пока мир возвращался на круги своя. Или же переворачивался с ног на голову. Я точно не знал. Милли сонно и податливо лежала в моих руках, и я почувствовал, что она ускользает от меня.

– Милли, ты знаешь, что я люблю тебя?

– Да, – довольно выдохнула она, словно это понимание приносило ей счастье.

– Теперь у меня тоже есть любимые звуки. Я люблю слышать звук твоих шагов, когда сижу к тебе спиной. Люблю стук твоей трости. Когда я слышу его, то всегда улыбаюсь. Я люблю твой голос и грудной смех. Это первое, что я отметил в тебе. Твой смех.

Ее губы были прижаты к моей шее, и я почувствовал, как они расплываются в улыбке.

– Люблю этот тихий вздох, как у тебя перехватывает дыхание, когда я касаюсь тебя здесь, – я положил руку на ее поясницу и крепко прижал к себе. Словно по сигналу, Милли ахнула. – Да, вот этот звук.

Милли поцеловала меня в грудь, но ничего не сказала. Я медленно досчитал до шестидесяти, а затем тихо и неторопливо продолжил, чтобы она точно уснула.

– А еще твое пение. Ты напеваешь себе под нос, когда счастлива. Напеваешь, когда проводишь пальцами по моим волосам или засыпаешь. Ты уже почти поешь.

В комнате воцарилась тишина, и я понял, что Милли ушла в мир грез. На это я и рассчитывал.

– Я хочу слышать этот звук каждую ночь своей жизни.

По моему горлу поднялась паника от мысли, что я не знаю, сколько ночей мне осталось, но я не хотел думал о подобном, пока держу Милли в своих руках. С паникой пришли слезы, и они скользнули с уголков моих глаз, затекая в уши.

– Я люблю тебя, Милли. Это самое прекрасное, самое невероятное чувство, которое я когда-либо испытывал. Я не могу держать его в себе. Поэтому оно выходит наружу каждый раз, когда ты рядом. Через мой рот, глаза, уши, кончики пальцев. Оно заставляет меня идти быстрее, говорить громче, чувствовать себя живым. Ты тоже это чувствуешь, Милли? Я тоже заставляю тебя чувствовать себя живой?

Единственным ответом мне послужили ее тихие, глубокие вздохи, и я поцеловал ее в макушку.

– Как я могу умирать, если чувствую себя более живым, чем когда-либо?