– Скажите, Петр… – задал я свой первый и нелепый вопрос, вроде приступил к сбору анамнеза, как с его дочерью, чтобы сравнить их рассказ с объективной картиной, что мне придется устанавливать в дальнейшем. Тут, наверное, я замешкался, что Маскаев подсказал мне даже свое отчество, хотя я видел уже записи медрегистратора и знал его отчество.

– …Федорович!

– …Да, скажите, Петр Федорович! Вы понимаете, кто и зачем привез вас ко мне?

Он как-то сник, опустил голову, в двух разных пониманиях – поклона и наклона – вроде отвечая жестом, что знает. Хотя я не совсем мог оставаться уверенным, расслышал ли он вообще мой вопрос. Мне пришлось повторить его с некоторой усмешкой и сочувствием. Сама усмешка происходила от того, что он слишком казался скованным или безразличным, и не понимал, как думалось мне, самого обвинения в содеянном. Ведь происходящее в любом случае должно вызывать всплеск гадких эмоций, даже если не все из этого соответствует истине. Но когда начинаешь осознавать, что что-то эдакое могло произойти в пьяном угаре, то сам ужас должен усиливаться. Давно уже кончилось бы похмелье, наступило протрезвление, просветление ума и возвращение рассудка. Волна воспоминаний должна уже накрыть с головой и погрузить в стыд и позор, даже от малой части того, что прозвучало в обвинении.

– Вы знаете, где вы сейчас? И зачем вас ко мне привезли? – как-то так я хотел вернуть его в реальность, нащупать или протоптать дорожку к разговору, но говорил, как с глухим, пытаясь докричаться. Хотя вдруг понял, с чего я решил, что он слабослышащий, или, что он был пьян и не помнил, что с ним произошло. Наверное, я подумал, что такое может случиться только с пьяным безумцем.

– Я изнасиловал! – сказал он тихо, давая тем самым понять, что слышит меня хорошо, и кричать мне совсем не нужно. И всем своим невыразительным видом, он пытался сказать, что стыд в нем не оттого, что случилось, как написано в постановлении на проведение экспертизы, а оттого, что он оговорил и продолжает оговаривать себя. Он боялся произнести слова, которые больше всего угнетали его сейчас и поэтому говорить он их не хотел: – Дочь!

– Ну, что же, расскажите, – я опять как спохватился, что собираю злополучный анамнез, когда сама ситуация казалась глупой и несуразной, – как все случилось!?

Он молчал и сидел грустный, с опущенной головой.

– Я не знаю, доктор! – Мне показалось, будто он застонал: – «Помогите, доктор!»… Ему захотелось поверить в меня, хотя я был совершенно чужим человеком. Он надеялся, что здесь, в кабинете врача, удастся ему рассказать все иначе, по-другому, как должно соответствовать истине, правде и закону. Он вспомнил неожиданно для себя почти все, чего не помнил ранее или временно забыл. Он, действительно, накануне тех событий изрядно выпил, но ведь 12 июня – праздник. И он хотел теперь, чтобы я помог ему расставить все по своим местам. И он подумает, вот она его долгожданная помощь и свобода…

– Ты чего это, Петр Федорович! Дурака гнать начал? – так вмешался в разговор Утешкин, следователь, который больше похож на недоразвитого юношу. Маскаев запомнил его фамилию, потому что Утешкин никогда не «утешал», а чаще хихикал. И строгий менторский тон в голосе ему совсем не шел.

– А, может, назад поедем, вспоминать будем? Как нам все рассказывал? – угрожающе промычал гнусавый Степашкин. Он казался, из-за своего маленького роста, рядом с подозреваемым – как моська перед слоном. Маскаев тут еще больше сник. Даже могло показаться, и прошу простить меня за мое сравнение, почерпнутое из детских воспоминаний о фильмах про войну, он съежился и напрягся, как пленный русский солдат перед офицером гестапо, собрав всю свою волю и нервы в кулак, потому что они будут сейчас бить. Но бить его, конечно, никто не стал – было, все-таки не гестапо. Но сама ситуация мне показалась еще хуже. Будто Маскаев обменял на что-то свою жизнь. А жизнь – она всегда дорого стоит. И как бы, во спасение ее, он осекся, подумав, что лучше пожить подольше. А потом и правда вылезет наружу, когда «наши подойдут», и врача, пожалуй, еще не одного встречу на своем пути, и всю истину сумею или успею ему изложить, да и язву пусть мне полечат пока. Почему он вспомнил про свою старую язву желудка, подследственный сейчас объяснить бы не смог. Наверное, только из-за того, что часто говорил на допросах, мол, жена готовит плохо, питался кое-как, от случая к случаю, изредка на столе появлялось первое блюдо. И он, скорее всего, не жену хаял, а хотел привлечь внимание следователя к женщине, с которой давно дружил и поэтому никогда не испытывал сексуального голода. Женщину ту звали Машей. Маша-белошвейка. Она была и мастерицей на кухне. И он у нее, бывало, съедал по двадцать пирожков за раз и выпивал трехлитровую банку цельного домашнего молока.

Мне снова пришлось нарушить затянувшееся молчание.

– Допустим, вы не помните, как все случилось?! – пытался я опять разговорить его.

– Не-е-ет! – неожиданно заорал он и, оглянувшись на побагровевших Степашкина и Утешкина, произнес: – Да, помню! Она разделась и легла ко мне. А я не удержался… Порнофильм смотрел…

– Ты же говорил, что приставал к ней! – зло крикнул Утешкин, или хотел, чтобы крик показался злым. Хотя интонация в голосе, когда он хотел изобразить рычание цербера и состроить на лице выражение зла, на глупом детском личике при писклявом голосе, у него никогда не получалась. Не вышла и сейчас.

– Ты же говорил, что первый начал! – заскрежетал зубами Степашкин.

– Да, доктор, – как будто опомнился Маскаев, – я первый начал!.. Запишите, так и было, первый начал! – обреченно повторил он.

И я понял, разговор при двух соглядатаях, конечно, не получится. Он и не получался. Они пытались скрыть свою агрессию, но у них ничего не выходило. Их для этого и оставил мне, теперь я понял, Сунин. Ведь ученые экспериментально доказали, что если в одну клетку посадить мышь, а во вторую – кошку, а клетки повернуть друг к другу, то у мыши через некоторое время случится инфаркт.

Я набрал номер Сунина по сотовому телефону, а он как никуда и не уходил, оказался тут как тут, в кабинете.

– Игорь Николаевич! – обратился я к нему. – А нельзя ли мне поговорить со свидетельствуемым наедине? Пусть следователи уйдут, а конвойные останутся, – спрашивал я разрешения, потому что по закону мне мог позволить такое только он.

– Конечно, можно! – с лживым радушием согласился Сунин. Он незаметно вытащил