Он назначал мне встречи в пустынных местах, всегда разных, — то в какой-нибудь итальянской горной церквушке, то во французской часовенке в предгорьях Альп. И неизменно приходил один.

В те времена Виктору Волку было лет двадцать пять, от силы тридцать. Он говорил со мной тоном примерного ребенка. Жаловался на «патрона», которого называл Стариком. Утверждал, что Старик жестоко обращается с ним, что он его боится. В общем, нес какой-то бред.

Он поверял мне только самые мелкие свои грешки: как за завтраком утопил муху в блюдце с медом, как обругал кого-то. «Святой отец, я злой человек!» — восклицал он, ударяя себя кулаком в грудь.

И начинал рыдать, вцепившись в решетку исповедальни. Я слушал его и старался выглядеть снисходительным, но в душе у меня росла ненависть.

Я разрабатывал свой план.

В ноябре 1920 года я написал Эскиролю, прося сообщить комиссару Булару на набережной Орфевр, что через пять дней, к трем часам дня, Виктор Волк придет в церковь Святой Маргариты в Сент-Антуанском предместье.

Они наверняка не упустят его там.

В операции было задействовано около ста человек. Все улицы до самой площади Бастилии были оцеплены. Более того, на крышах ближайших зданий расположились снайперы.

В четверть четвертого я отпустил грехи Виктору Волку, и он вышел из церкви. За каждой колонной стоял полицейский. Церковь была окружена. И… они его упустили. Да, они упустили Виктора Волка.

С этого дня он объявил мне войну не на жизнь, а на смерть. Торговцы оружием решили меня убрать. И были готовы заплатить за это любые деньги.

У меня не было ни малейших шансов избежать гибели.

Я отправился в Рим пешком, через горы, и попросил аудиенции у папы.

На следующий день в итальянских и французских газетах появилось траурное объявление о смерти падре Зефиро, священника, монаха, садовника и пчеловода, скончавшегося на тридцать седьмом году жизни. Погребение пройдет в узком кругу. Ни цветов, ни венков…

В день похорон, когда Пюппе, Эскироль и Эккенер, вместе с несколькими монахами, несли к могиле слишком легкий гроб, я высадился на маленький островок Аликуди, которому присвоил его прежнее, арабское имя — Аркуда.

Там я основал монастырь, где надеялся жить дальше. Будучи мертвым для всего остального мира.

Даже Эскироль и Жозеф не знали местонахождения монастыря. Я сообщил его одному только Эккенеру. Вот именно он и прислал ко мне Булара…

— А остальные?

— Кто?

— Брат Джон, брат Марко, Пьер и все другие насельники монастыря? — спросил Ванго. — Они-то откуда взялись?

— У тех, кто там находится, есть веские причины жить с нами. Они приезжают отовсюду.

И Зефиро начал рассказывать их истории. Истории людей, с которыми Ванго встречался каждый день. Истории, которые были хроникой двадцатого века.

Некоторые бежали из Италии, спасаясь от фашистского режима Муссолини, другие так же бежали от Гитлера или от Сталина в Москве. Были здесь и противники всех видов мафии, тайные агенты, проникшие в ее ряды, раскаявшиеся преступники. И даже два православных священника, которым пришлось отбиваться от волков в сибирской тайге после побега из лагеря. Они добрались до монашеского скита в лесах Финляндии, рассказали свою историю. Их выслушали и переправили в маленький рай Зефиро, где они исповедовали каждый свою веру, а в остальном вели ту же жизнь, что и другие монахи.

Были и такие, что бежали с палящей каторги на Липари — соседнем островке, где держали в заключении противников фашизма.

А вот Джон Маллиган был ирландским священником, которого попросили крестить сына Аль Капоне, короля чикагской мафии. В кабинете Аль Капоне Маллиган нечаянно заметил то, чего ему не следовало видеть, — два трупа, завернутых в клетчатые красно-белые ресторанные скатерти. И ему пришлось срочно исчезнуть.

— Все мои здешние братья числятся в живых только на этом острове, — завершил свой рассказ Зефиро. — В миру их считают мертвыми или без вести пропавшими. Вот почему наш монастырь зовется невидимым. Это убежище для призраков.

Падре был взволнован. Он скорбно качал головой.

— Да, все мы тут призраки.

И он взглянул на Ванго.

А он? Кто он на самом деле? От кого или от чего бежал?

Солнце стояло в зените. Над их головами сладко благоухали плоды инжира.

— А Булар? Зачем он явился сегодня утром? — спросил наконец Ванго.

— Булар приехал сообщить мне, что у него находится некий Виктор Волк, арестованный на испанской границе. Комиссар просил меня приехать в Париж, чтобы опознать его. Установить личность этого человека по фотографиям невозможно, это настоящий хамелеон. Но я доподлинно знаю каждый его жест, ведь я видел его на исповедях чуть ли не в двадцати сантиметрах от себя.

— Значит, вы едете в Париж? — спросил Ванго.

— Да. Хотя абсолютно уверен, что это не он.

Ванго удивленно взглянул на Зефиро.

— Это ловушка с целью выманить меня из моего убежища, — объяснил падре. — Виктор хочет убедиться, что я жив. Он хочет меня убить.

— Тогда почему вы едете?

— Булар поклялся мне, что, если я откажусь, он явится сюда со своими людьми и арестует меня за недонесение о преступлении, сговор со злоумышленниками и участие в незаконной торговле оружием, а также как друга и исповедника Виктора в 1919–1920 годах. Если полиция нагрянет на остров, все мои братья погибнут вместе со мной.

Они оба смолкли, даже пчелы — и те перестали жужжать.

— Ну, а ты, Ванго? Откуда ты знаешь Булара? И почему боишься его?

О, как Ванго хотелось бы рассказать о своей жизни, по примеру падре. И чтобы эта жизнь выглядела героической, чтобы в ней все было ясно и чтобы даже темные эпизоды этой жизни можно было объяснить несколькими простыми словами!

Но даже если бы он заговорил, его исповедь канула бы в пустоту, как факел в бездонный колодец.

Зефиро протянул ему руку, чтобы помочь встать.

— Прощай, Ванго. Я уезжаю. Скоро вернусь.

— Я еду с вами.

Париж, июль 1935 г.

— Ну скажи, ты меня любишь хоть немножко?

Томас Кэмерон сидел рядом с Этель в театральной ложе, обитой красным бархатом. В полном до отказа зрительном зале было шумно и жарко. Внизу, в партере, колыхались веера.

В Париже стояло знойное лето. Мужчины в зале закатывали рукава и расстегивали жилеты. Женщины не прикрывали обнаженные плечи. Казалось, люди сидят под сенью плакучих ив на берегу Марны, а не в театре, с его величественной атмосферой.

Этель наклонялась над бортиком ложи, стараясь не упустить ни слова.