почти бесчувственное тело по кругу пустят. Там любой заговорит, даже если ничего не знает. Ну а то, что останется, вздёрнут на фонаре. Видимо, у неё был какой-то зуб на власти города и наёмников… что неудивительно. Нет, он никому не скажет. Это не его проблемы. Мало ли, где она слухов набралась. Старьёвщики в баре постоянно треплются.

– Ну, так что? Может, передумаешь, – она опять приоткрыла грудь.

– Нет. Последнее слово.

– Хамло. Разве можно отказывать женщине?

– Можно. Тебе одиноко и холодно? – с издёвкой спросил он. – Иди, рядом с печкой посиди.

– Свинья. Да не башляли они мне. Жмоты. Просто попросили по-хорошему. Я думала, ты нормальный мужик, а ты… интеллигент вшивый. Да, мне холодно в этой дыре, которую городом зовут. Культурная, ёпрст, столица.

– Вшивый? Да нету вроде, вывел давно. В мыслях не было тебя оскорблять. На, погрейся, – он снял куртку и накинул ей на плечи. – Если холодно.

– Дурак! – она сбросила куртку на пол. Младший тут же подобрал её и снова надел.

– Ты не первая говоришь, что я дурак. Ну, всё, я пошёл. Можешь сказать этим охламонам, если что, что всё прошло в лучшем виде. А вот Анжеле не пытайся свистеть. Она женским чутьём сразу поймёт, что ты гонишь, и ничего у нас не было.

– Придурок.

– Я не ребёнок. Знаю, когда женщина хочет, а когда нет. И от той, которая не хочет, мне ничего не надо, даже если б я свободным был.

– Осёл. И чего я хочу? – сказала Карина уже мягче, бровь её приподнялась с вопросом. Теперь, когда на неё падал свет из окна, макияж казался особенно неестественным, трупным, вампирским. Даже он не мог замаскировать мешки под глазами. И всё равно она была симпатичной, а не отталкивающей.

– Глядя на твоё лицо… вижу, что ты хочешь выспаться. Работаешь без выходных, обслуживаешь всякую шваль… обычно с подносом. А теперь тебя ещё попросили сделать одолжение мне. Так вот, не надо.

– Смотрите-ка, святой Исусик. Нет… ты точно не мужчина, – губы её сложились так, будто она хотела плюнуть, – Да как ты вообще сюда попал? Ты ангел, что ли? А мы тут люди простые. И живём в говне. Барахтаемся.

– Вы сами это выбрали.

– Да ты философ, блин. Чего мы выбрали? Какого хера мы выбрали? Это не мы такие, это жисть. Мы родились уже в этом, – она показала за полуслепое окно. – Нам обратно родиться, а? Чё скажешь, ты, хороший мальчик?

– Девочка, ты не представляешь, насколько я могу быть плохим.

Он протянул руку и коснулся её щеки. Но тут же убрал. На секунду в глазах официантки мелькнул испуг. Может, рука была холодной. А может, во взгляде его прочитала, что он действительно может быть плохим, и совсем не в игривом смысле. Но, встретившись с ним глазами, Карина чуть успокоилась. Он не собирался делать ей больно. Хотя жестокое обращение явно было ей привычно.

Взгляд испуганной зверюшки исчез. Вернулось человеческое выражение – усталой женщины средних лет, неглупой и не пошлой, которое пряталось, как под красками и белилами, под слоем фальшивой похоти.

– Конечно… Вы хорошие, а мы, бабы, плохие. Только почему-то детей тянем и растим мы. Даже больных. Даже самые плохие из нас. А вы, чуть что, уходите. Порхаете бабочками. Скачете козликами. Тяжело стало – только вас и видели. «Адьос, любимая!». Вам бы бегать от одной к другой, бебиков стряпать и приключений искать. И ты такой. Даже если прикидываешься ангелочком.

– Я не знаю, какой я. Необычно это слышать…

– От шлюхи? А я не всегда такой была. Этот город пожевал меня и выплюнул.

Она говорила то же самое, что Анжела. А ведь это они о самом цивилизованном городе. Но даже в его пределах многие жили, как в аду. И то, что они не были дикарями, умели читать, имели радио, какие-никакие книги и даже газету «Ведомости» (там в разделе объявлений можно было купить не только овчарку, но и помощницу по хозяйству), – только усугубляло положение. Они понимали чуть больше, чем внешние. И от этого им было еще гаже.

– Ну ладно, достал ты меня. Расскажу, – сдалась женщина. – У меня сын больной. Ребёнок атома. И мать старая, не ходит. Ради них мне приходится этих ублюдков терпеть. И тарелки мыть шесть, а иногда семь дней в неделю. Если хочешь чем-то помочь – помоги.

Она вполне могла врать. Или приукрашивать. Но это не имело значения.

– Нет, конечно. Не помогу, – ответил Молчун. – Я же не ангел. И не Волкодав из рода Серых Псов. Но и вредить не буду. А ты за языком лучше следи. Нет, не в том смысле. Не болтай лишнего про Кирпича. А то тебя повесят. И твои без тебя пропадут раньше времени. Тут полицаи наших господ землю роют, ищут шпионов.

– Так, значит? Ну, если не поможешь, то иди на хрен. И попробуй только сказать, что я тебя не обслужила.

Совершенно не стесняясь его, она ловко поправила и застегнула поношенный бюстгальтер и, фыркнув брезгливо, ушла.

Молчун вспомнил свой первый раз с другой девушкой, точнее, женщиной на четыре года его старше, далеко отсюда, на Урале, и то лёгкое разочарование, которое испытал после. Та ведь тоже изображала развратность. В том виде, в каком представляла из книжек, из рассказов старших… про кино и компьютеры у них в деревне давно забыли. Но фальшь быстро стала очевидной даже такому неопытному в этих делах щенку, каким был недавно пришедший из пустошей молодой бродяга. До этого случая ему только однажды довелось полежать рядом с женщиной, и ничего больше. Вспомнил, как у Лены была закушена губа, и лицо её выражало: «Я буду терпеть всё, что ты сделаешь со мной, грязное животное, потому что мне надо, чтоб ты не ушёл». Как и все девушки, которых он знал, лично в нём Елена не нуждалась. Но материальные обстоятельства вносили в это коррективы. Мир был жесток, труд тяжёл, а рабочие руки – всегда нужны. Даже чуть-чуть кривые. Поэтому Данилов-младший и не оставался совсем один.

Анжела тоже была не нимфоманка. А уж про возвышенные чувства… вся её возвышенность обитала в книжках. Он быстро понял, что тоже нужен ей из прагматических соображений. А уж каких – тут даже его уровня понимания хватало. Получить какую-никакую защиту от опасного мира и ресурсы. Не было бы его – нашелся бы другой. Поэтому она терпела его и позволяла ему хоть что-то.

* * *

Младший шёл по полутёмному коридору вдоль шелушащихся стен по