и говорить нечего. Предъ закатомъ солнца, мы три раза окунулись въ мутно-зеленоватыхъ струяхъ общественной женской купальни, и съ молитвенникомъ и псалтыремъ въ рукѣ, отправились въ нашъ любимый лѣсокъ. Сруль дрожалъ отъ внутренняго волненія, какъ въ лихорадкѣ. Я ободрялъ его, хотя и самъ нуждался въ ободреніи. Какой-то суевѣрный трепетъ охватывалъ меня при мысли, что я невидимъ и совершаю чудеса. Мнѣ какъ-то и не вѣрилось, и въ тоже время хотѣлось вѣрить. Въ лѣсу мы усердно помолились, глубоко вдумываясь въ смыслъ каждаго слова молитвы. Между тѣмъ наступили сумерки; затѣмъ на небѣ кое-гдѣ замерцали далекія звѣзды. Кругомъ стояла мертвая тишина, и съ каждой минутой мракъ въ лѣсныхъ кустарникахъ все больше и больше сгущался. Насъ обуялъ какой-то непонятный ужасъ.

— Сруликъ, бросимъ все и уйдемъ отсюда, началъ умолять меня товарищъ.

— Ни за что. Начали, и кончимъ. Нечего уже отступать назадъ, коли затѣяли. Что будетъ, то будетъ. Псалтырь читать!

Сруль не смѣлъ ослушаться. Семь разъ повторили мы одинъ и тотъ же псаломъ, долженствовавшій завершить чудо изъ чудесъ.

Мы читали ровно, и кончили разомъ.

— Жмурь глаза, Сруль! скомандовалъ я товарищу.

Мы оба зажмурились.

— Открой глаза, Сруль! скомандовалъ я вторично ^черезъ минуту.

Мы оба открыли глаза.

— Ты видишь меня, Сруль?

— Вижу, отозвался Сруль полушопотомъ: — а ты?

— Тоже вижу…

— Кого?

— Тебя.

— Что-жь это такое?

— Стой, Сруль, мы, можетъ быть, видимъ другъ друга потому, что мы оба невидимки; посторонній, быть можетъ, и не увидѣлъ бы насъ…

Въ эту минуту что-то зашелестѣло въ ближайшемъ кустѣ, листья зашевелились и вѣтви раздвинулсь. Мы обмерли со страха, до того, что не могли двинуться съ мѣста.

— Ха, ха, ха. Ослы! Я посторонній человѣкъ и тоже васъ вижу, раздался какой-то необыкновенный голосъ, и въ то же мгновеніе, изъ куста выскочилъ человѣкъ и схватилъ насъ за руки.

— Шла Іероэлъ[57], дико закричалъ мой товарищъ и рванулся, но напрасно: его крѣпко держали.

Я совсѣмъ потерялся и не дѣлалъ ни малѣйшаго движенія.

— Чего горланишь, чего отмаливаешься, дуракъ? Я не чортъ. Такой же жидъ какъ и ты, только поумнѣе.

Съ этими словами человѣкъ этотъ потащилъ насъ за собою до самой окраины лѣска. Мы безсознательно влачились за нимъ.

— Стой, ослятина! Тутъ свѣтлѣе. Смотри на меня: чортъ ли я или еврей?

Мы подняли глаза. Предъ нами стоялъ еврей, держа насъ крѣпко за руки и насмѣшливо смотря намъ въ глаза. Я былъ убѣжденъ, что чортъ никогда не бываетъ похожъ на еврея, онъ и чернѣе и храбрѣе. Я ободрился и нѣсколько смѣлѣе посмотрѣлъ на этого человѣка, выскочившаго какъ будто изъ-подъ земли.

Онъ былъ низкаго роста, съ широкими коренастыми плечами, съ горбами спереди и сзади, колченогій, съ непомѣрно большимъ брюхомъ, съ длинными костлявыми руками, съ громадной головой на короткой и толстой шеѣ. Лицо его было свеобразно не менѣе всей его странной фигуры. Высокій, широкій, выпуклый и бѣлый какъ мраморъ лобъ, занималъ большую часть лица, оставляя очень мало мѣста для остальныхъ своихъ сосѣдей. Оттого его широкій носъ, стиснутый высокими скулами, не находя для себя довольно простора, ринулся какъ-то вверхъ и вздернулся самымъ смѣшнымъ образомъ. Уши его откинулись назадъ и какъ будто прижались въ затылку, какъ у лошади, собирающейся кусаться. Маленькій угловатый подбородокъ, съ одной стороны украшался пучкомъ щетинистыхъ, пыльнаго цвѣта, волосъ. Надъ верхней губой разбросаны были пучки такихъ же волосъ. Впалыя щеки, противорѣчившія своей страшной худобой громадному брюху, были желтоватаго цвѣта и совершенно свободны отъ волосъ; казалось, что на этой мертвой почвѣ всякая растительность должна была увядать при самомъ ея зародышѣ.

За то толстыя, мясистыя, красныя какъ кровь губы, широкій ротъ, похожій на звѣриную пасть, большіе, бѣлые, правильные зубы, а главное — два сѣрыхъ, выпуклыхъ, блестящихъ большихъ глаза, путь отѣненныхъ жидкими, рыжими бровями и рѣсницами, придавали всему его лицу какую-то необыкновенную плотоядность. Вообще лицо это отличалось необыкновенною подвижностью всѣхъ чертъ, и какими-то улыбками, порхавшими неуловимо гдѣ-то вокругъ глазъ и укладывавшимися въ незамѣтныхъ складкахъ на переносицѣ, въ то время, какъ губы и ротъ были почти угрюмы. Весь человѣкъ этотъ, общей своей массой, являлъ смѣсь силы и слабости, болѣзненности и геркулесовскаго здоровья, худобы и тучности, ума и идіотства, доброты и злости, комизма и серьёзности. Ни прежде, ни потомъ, я такого человѣческаго созданія не встрѣчалъ въ жизни. Костюмъ этого человѣка тоже былъ оригиналенъ въ своемъ родѣ. На головѣ или лучше сказать на затылкѣ, едва держалась маленькая, плисовая, полинялая фуражка съ громаднымъ растрескавшимся козырькомъ, непокрывавшая и половины его плѣшиваго черепа, украшеннаго двумя обрывками тощихъ, рыжихъ пейсиковъ. Воротъ его грубой и грязной рубахи былъ на распашку, такъ что часть волосатой груди свободно глядѣла на божій міръ. Нанковый его кафтанъ, украшенный почти новыми, плисовыми, каймами и обшлагами, былъ весь въ пятнахъ, и мѣстами съ зіяющими прорѣхами. Грязные чулки съ вытоптанными ступнями и рыжеватыя туфли, довершали нарядъ.

Съ изумленіемъ, смѣшаннымъ со страхомъ, я долго смотрѣлъ на этого удивительнаго человѣка, не имѣя силъ оторвать своихъ взоровъ отъ его глазъ.

— Ну, что, насмотрѣлся вдоволь, а? спросилъ меня незнакомецъ. — Красивъ я, какъ ты думаешь?

— Нѣтъ, сорвалось у меня съ языка.

— Молодецъ! Люблю. Правду сказалъ.

Онъ выпустилъ наши руки.

— Садитесь, дѣтки, потолкуемъ. Но чуръ не бѣжать. Не то обращусь въ домоваго, догоню и буду верхомъ разъѣзжать на васъ, до самыхъ пѣтуховъ.

Мы все стояли въ какомъ-то оцѣпенѣніи. Онъ схватилъ насъ за руки и насильно усадилъ на траву.

— Вы постились?

— Да, отвѣтилъ я.

— Дураки. Вы голодны?

— Да, отвѣтили мы оба.

— Еще ба! Цѣлые сутки не ѣсть, да еще… Впрочемъ, что я болтаю?

Онъ засуетился, вытащилъ изъ кармана бублики, сушенный сыръ и фрукты, разложилъ ихъ на травѣ, и съ невѣроятнымъ, при его лицѣ и фигурѣ, добродушіемъ, началъ насъ угощать.

— Ѣшьте же, дѣтки; кушайте на здоровье, я набилъ себѣ уже брюхо: едва дышу. Онъ сильно хлопнулъ ладонью по своему брюху.

При видѣ съѣдомаго, мы оба забыли о странности нашего положенія и жадно начали набивать себѣ рты.

— Ну теперь отвѣчайте, кто вы такіе?

Сруль назвалъ себя.

— Ты-то — школьная крыса, это по носу видно. Насидѣлъ шишки надъ талмудомъ, небось. А ты кто таковъ? обратился онъ во мнѣ.

— Я — Сруликъ, сынъ откупнаго подвальнаго.

— А, откупной гусь. Ладно. Такъ васъ обоихъ Срулями зовутъ?

— Да.

— Какъ же васъ различать прикажете? А вотъ какъ: тебя (онъ указалъ на моего товарища) я буду называть Сруличекъ; ты слабенькій да плаксивенькій, тебя же, птаха (онъ взялъ меня за подбородокъ), я стану называть Срулемъ; ты крупнѣе