От расстройства он начал зыркать по сторонам, и взгляд его упал на белолюдскую стенку. То, что он там увидел, смело его радость от Ярилова дня, как зимний буран сметает первоцветы, поверившие ранней оттепели. Пока венеды и прочие жители Гардарики возносили хвалу Солнцу, в северном крыле белолюдской стенки, как раз напротив парней, собралось три десятка варягов. Их опухшие после беспробудной зимней пьянки лица горели жаждой расправы. Ну, станет ли венедский князь разбираться, если в кулачном бою насмерть убьется какой-то чернолюдин?

Волькша дернул Ольгерда за рукав. Тот отмахнулся, ведь в это время Чучело Мары должно было догореть и упасть к ногам Ярила. Но Волкан был настойчив. Розовые от весеннего солнца и бойцовского ража щеки верзилы стали белее снега, стоило только Олькше посмотреть туда, куда показывал щуплый приятель.

Не говоря ни слова, Ольгерд полез за пазуху и достал оттуда мешочек с Ладонинской супесью.

– Рано еще, – буркнул Волкан, убирая заветный кошель за пояс: – Сейчас будут смотреть, не спрятал ли кто в рукавице свинчатку или какую другую подлость.

И действительно, стоило волхвам закончить обряд Ярилова дня, как распорядители спешились и начали осматривать бойцов обоих стенок.

Пока они это делали, между рядами опять выскочили отроки и скоморохи. Они сошлись в потешной потасовке, которая местами выходила у них очень даже правдоподобной.

Один за другим распорядители вспрыгивали на коней и ехали к князю с докладом о том, что проверенные ими бойцы готовы биться честь по чести. Теперь стенки никто не сдерживал, кроме разделявшей их потешной суматохи. Но и там скоморохи только и ждали взмаха княжеской руки, чтобы убежать прочь, очищая место для настоящих кулачников.

В прежние времена Волькша ни разу не жалел, что взрослые перестали считать его отроком. Когда же Гостомысл подал знак к началу боя, когда бросились наутек скоморохи, за которыми последовала еще разгоряченная возней ребятня, Годиновичу так сильно захотелось убежать вместе с ними, что он даже поморщился.

Но уже летел над Волховским льдом кличь «Наших бьют». И обоим Ладонинским парням ничего не оставалось, как понадеяться на Стречу и двинуться навстречу кровожадным варягам.

Даже по тому, как стенки сближались, можно было понять, кто есть кто. В то время как белолюд наступал ровным строем, чернолюдины двигались волнами: наиболее ретивые принимались бежать, но вдруг останавливались и пятились назад, пока их не нагоняли отставшие товарищи, так что сутолока возникала то тут, то там.

Непослушными руками Волкан вытащил из-за пояса мешочек, дрожащими пальцами развязал его и черпнул оттуда пригоршню супеси.

Стоило кулаку сжать горсть Родной Земли, все Волькшины страхи растаяли как дурной сон. Воздух стал свежее, небеса выше, звуки звонче, а движения людей вокруг спокойнее, что бы не сказать медленнее. Он шел за правым плечом Рыжего Люта и ни на мгновение не сомневался, что вдвоем они справятся со всей этой сворой зарвавшихся иноземцев. Тем более, что рядом были и другие бойцы чернолюда, которые шли вперед не для того, чтобы за просто так подставлять лоб под чужие кулаки.

– Олькша! – проорал Волкан, шагавшему впереди приятелю: – Когда крикну: «Мой!», нагибайся. Понял?

– Понял! – гаркнул Ольгерд, словно почувствовав исходящую из Волькши силу: – Только ты часто не кричи, дай и мне потешиться.

Первый же удар едва не сбил Рыжего Люта с ног. Правда, наскочивший на него варяг пытался зашибить парня не кулаком, а плечом. Расчет был на скорую расправу. Мол, упавшего при сшибке бойца случайно, ну, совершенно случайно затоптали. Не чужие, так свои. Но Ольгерд вопреки чаяниям супостата на ногах устоял. А вот его обидчик упал на карачки. По правилам кулачного боя бить его было нельзя. Олькша и не бил. Ему было куда направить свои кулаки. Он перешагнул через варяга, как через бревно, и оставил позади себя, принудив его тем самым бежать рысью в обход кулачек, дабы снова встать в свою стенку. Это тоже было правило – не нападать на противника со спины. За нарушение оного карали люто.

А в это время, мешая друг другу, на Ольгерда напали сразу двое дюжих норманнов. От одного он отмахнулся, расквасив тому нос, но второй крепко приложился Рыжему Люту в глаз. Громилы не знали, что по сравнению с оплеухами Хорса их удары были чуть серьезнее детских шлепков.

– Мой! – крикнул Волькша, но приятель точно не слышал его. Олькша взревел так, что вздрогнули даже те, кто был с ним в одной стенке. Он схватил обоих варягов за грудки и стукнул друг о друга. Этот прием был испытан в молодецких «походах» Рыжего Люта, но в этот раз перед ним были не сверстники, а варяги прошедшие не одну битву.

– Мой! – снова выкрикнул Волькша. На этот раз Ольгерд сделал, как договорились.

От внезапного удара щуплого парнишки челюсть одного их норманнов выскочила из скулы. Он осел, как куль с зерном. И прежде чем закрыться, его глаза отразили непонимание, ужас и нечеловеческую боль…

Сколько помнил себя Гостомысл, все кулачные бои на Ярилов день проходили одинаково. Наступая ровным шагом, белолюд встречал несуразный наскок чернолюда. Иногда белолюдская стенка даже делала несколько шагов назад, но потом возвращалась и принималась медленно теснить противников. Те прогибались в середине или на краях. И, наконец, силы чернолюдинов иссякали, их стенка рушилась, и они со всех ног бежали с Волховского Льда. После того, как уносили покалеченных, стенки вновь сходились, но на этот раз, что бы побрататься. Так всегда было и всегда будет, поскольку Ярило всегда побеждает Мару.

Но в этот год что-то пошло не так. Стенки сшиблись как обычно. Потоптались на месте как положено. В середине чернолюдского ряда начал набухать бугор, – тоже ничего неожиданного. Как вдруг дальнее от князя крыло белолюда медленно загнулось внутрь, точно неведомый силач гнул едва посильный железный прут. Снег на дальнем краю боя был усеян телами лежащих людей. Слишком обильно усеян. Конники княжеской сотни порывались посмотреть, что там происходит, но Гостомысл не дал им на то соизволения.

А дальний край кулачек загибался все сильнее. По рядам чернолюда пронесся клич, который им не доводилось выкликать никогда прежде: «Наша берет! Наддай!». Бугор в середине боя спрямился, и теперь линия рукопашной напоминала туго натянутый лук.

Белолюд усилил натиск на ближнем от князя краю, но было уже поздно: дальнее крыло рассыпалось и побежало!

Гостомысл был огорошен! Нет, он был ошеломлен тем, что увидели его летовалые глаза!

Однако поражение белолюда было не единственной новостью Ярилова дня. Когда распорядители доложили ему о том, сколько человек пришлось уносить с Волхова на руках, князь подумал, что дружинники оговорились и вместо тринадесяти, что и так было немыслимо много, сказали тридесять. Стремянной сбегал и пересчитал покалеченных. К величайшему изумлению Гостомысла их и правда оказалось тридесять. Из них трое чернолюдинов, двадцать варягов и семь… служилых дружинников.

В это князь отказался поверить напрочь. Если бы речь шла о гостях или о купцах, горячивших себе кровь кулачный потехой, можно было бы хоть как-то смириться с этим числом. Но чтобы на льду остались лежать драчливые варяги и, более того, заслуженные ратари князя, такого просто быть не могло. Не иначе как по случаю Ярилова дня княжеская дворня обпилась пенной браги и городит несусветь.