независим. Он кажется мне неотразимым. Я могла бы испытать на этом мужчине свои гипнотические чары и сделать с ним все, что захочу, но я устала.

Рахид ухаживает с ослепительностью восточного владыки, но я ему отказываю. Он настаивает, извиняясь и объясняя, что таков национальный обычай. Я остаюсь ко всему глухой. Почти каждый день мне приносят сорок роз «баккара», и я храню их. Я не могу выбрасывать цветы. Динь-дон:

— Ваши розы, мадемуазель Кристель…

Постель покрыта превосходными дарами, но я отсылаю их обратно. Принимать их нет смысла, но цветы я оставляю себе, как сделала бы любая женщина, и вот я уже жду их, завишу от них, а думала, что совершенно свободна.

Однажды утром я чувствую, что розы Рахида пахнут слаще и тоньше, чем накануне. Я соглашаюсь. Я говорю «да» арабскому принцу. Пусть он возьмет меня по-хорошему!

Возвращение в Лос-Анджелес. Я удивлена шикарной жизнью журналиста Рахида. Он принадлежит к крупной ливанской буржуазии, приближенный королевской семьи Саудовской Аравии.

Я думала, что мне известен вкус роскоши, но с Рахидом я познаю самую элегантную жизнь, какая только есть в этом мире. Я вхожу в круг элиты, которая живет во дворцах и рассыпает золото пригоршнями, летает на личных самолетах — не на крохотных машинках с минидвигателями, а на настоящих «боингах» с множеством салонов, с джакузи, мягкими постелями, киноэкраном и черной крупнозернистой икрой.

Родня Рахида — арабские принцы, путешествующие по миру, чтобы поприсутствовать на лошадиных бегах, оперной премьере или дефиле великого кутюрье, чтобы играть по-крупному в Лас-Вегасе или в Монте-Карло. В такие разъезды иногда берут и меня, представляя как модный символ времени.

Рахид боготворит меня, и его поклонение пугает. Он говорит, что я оказала бы ему честь, если бы перешла в ислам и стала его женой. С такой же церемонной вежливостью я прошу дать мне время подумать.

Что для этого нужно? Изучить Коран и следовать его законам. Современный ислам защитит меня, как и тех мусульманских женщин, которые одеваются у Гуччи и Валентино и с которыми я познакомилась. Свойственную мне экспрессию придется обуздать, а кинокарьера потихоньку сойдет на нет. Рахид позаботится обо всем, что мне нужно, и у нас будет большая семья. Слово «семья» всегда вызывало во мне настоящую радость. Так и хочется закричать: о да, семью, настоящую, прямо сейчас! Остальное в программе нравится меньше. Алкоголь — для западной звезды дело привычное — будет мне вскоре запрещен.

У моего обращения в ислам будут две несомненные жертвы: моя бедная мама и сестра Мария Иммакулата.

Рахид говорит, что никогда еще не был так влюблен. Правда или мимолетная горячность пылкой натуры? А если через несколько месяцев скажет, что ошибся? На холодильник он приклеивает записки для меня: «Читать Коран!», «Не пить!», «Учить танец живота!»

Я ищу любовь, но не хочу расставаться с тем малым, что осталось, с кусочком свободы. Я отклоняю предложение в непривычных дипломатичных выражениях. Рахид обижен, разгневан и не принимает отказа. Я боюсь его настойчивости.

Мы приглашены на новогодний ужин в парижский ночной клуб. Здесь все друзья Рахида из разных стран. На мне платье, обнажающее больше обычного, облегающее и искрящееся. Под мрачным взглядом Рахида я требую своей законной дозы шампанского. Голос мой крепнет, смех становится звонким, я подшучиваю над соседями, осмелела так, что даже потрепала кого-то по щечке. Вот и десерт, а я с извинениями выбегаю на площадку для танцев. И отплясываю, виляя бедрами. Вижу, как в дальнем углу нерешительно пританцовывает шофер Рахида. Я иду к нему, протягиваю руку, и мы с ним танцуем. Рахид, обычно очень воздержанный, пьян в стельку. Он прорывается к танцплощадке и со всего размаху бьет меня по лицу, а потом тянет за руку. Я прошу его отвезти меня в Американский госпиталь. На следующий день мы пьем коньяк в баре «Две бесхвостые макаки». Лицо у меня распухло. Я получаю полный расчет, связь порвана. Он отвозит меня в Амстердам на своем белом «роллсе», прощальный букет на заднем сиденье.

Я уезжаю к себе в Лос-Анджелес. Я задумала еще немножко порисовать среди калифорнийской лазури, а потом вернуться в родные края. Голливуд вымотал меня. Я не в силах больше видеть этих существ, стремящихся походить друг на друга, — напичканные витаминами клоны, которые поднимают на пляже гантели, бегают трусцой и обжираются сладким и жирным в нерабочее время. Старые люди умирают с обвисшей кожей лица, со старческими пятнами на руках и с лакированными ногтями, уставшие от обязанности улыбаться, словно это их работа, измученные безумной жаждой золота.

В 1982 году я устраиваю первую выставку в Лос-Анджелесе. Успех. Я выслушиваю комплименты от профессионалов, незнакомых со мной. Мои картины хорошо продаются. Я реагирую скромно, радуюсь и скептически морщусь, слыша о себе: «Талант».

После «Любовника леди Чаттерлей» в моей карьере происходит важный поворот. Этот фильм стал последним моим настоящим успехом в кино. Все остальное окажется вялым, бескрылым, сделанным ради денег.

Неприятно заканчиваются все последующие съемки. Недоброе воспоминание — «Мата Хари» Кертиса Харрингтона, 1984 год, моя первая черная дыра. Я влюбилась, и опять все рухнуло. Я так верила и надеялась, что связь продлится, но я ошибалась. Мы снимали в Будапеште. Жили гармоничной парой. Ходили на концерт Элтона Джона. Я слушала эти песни, лучшие из которых полны такой невыразимой печали, мелкий теплый дождь промочил мне платье, я растаяла, а он ласкал меня, держал за руку, и мне казалось, будто мы одни на свете. Мой возлюбленный был женат, но не говорил об этом. Я ждала. Такая нежность должна была длиться и длиться.

Съемки кончились, он уехал, все как всегда. Люди кинематографа вступают в связь, повинуясь кочевому ритму, на короткие периоды. Я не могу так. Я слишком часто надеюсь. Делаю ставку на то, что любовь можно удержать, но ведь любви нет, в мире кино ее не бывает. Только буйство эмоций, расчесывание своего «я», вечная игра, позволяющая спастись от тревоги и одиночества, которые живут в душах черствых слабаков. Актер не может не играть.

Мой любовник улетел. Он из другой страны. Мы простились в коридорах аэропорта. Я не плакала, была пьяная. Похмелье, мой первый срыв. Я окончательно перехожу с шампанского на крепкий алкоголь. Я пью за скорейшее забвение, за то, чтобы кино поскорее отправилось ко всем чертям.

Я продолжаю жить под именем своей единственной героини — Эмманюэль.

В таком представлении обо мне