— Разве?

— Да, знаю! Вы хотите сказать, что не любите этого слова «британец».

— Признаться, не очень люблю, — подтвердила мисс Мэтфилд.

— Я так и знал. И я его когда-то не любил. Терпеть не мог. Но моя работа, мои путешествия по всей империи открыли мне глаза на многое. Нам нужно слово, которое характеризовало бы не англичанина, или шотландца, или канадца, или австралийца, а вообще подданного великой Британской империи, и «британец» — единственное слово, которое для этого имеется. Пусть оно вас не раздражает, мисс Мэтти. В нем выражен высокий идеал. О британце не скажешь, что у него «душа нараспашку». Но он способен глубоко чувствовать. Бывает, что его дело отрывает его от дома, забрасывает в самые глухие места, но он доволен, горд тем, что выполняет свой долг. — Майор сделал картинный жест и при этом чуть не опрокинул туалетный столик дочери. Тогда он присел на край кровати, но и в этой позе казался огромным, двойником Белого рыцаря в «Зеркале». — Вы — друг моей девочки, не правда ли, мисс Мэтти? — спросил он.

Мисс Мэтфилд сказала, что это правда и что ей будет очень грустно расстаться с Эвелиной.

— Ну еще бы, я понимаю! — Он наклонился ближе и легонько погладил ее по плечу. — Она славная девочка, правда? Вы способны понять чувства отца. Я занят делом, мисс Мэтти, и у меня много знакомых, даже друзей во всех частях света, но, в сущности, я одинок. Да, душой одинок. Эвелина — мое единственное дитя, и я нуждаюсь в ее обществе, я хочу, чтобы она была со мной, — конечно, за исключением тех случаев, когда меня пошлют в места, куда нельзя брать с собой женщин. Если бы речь шла о наших колониях в тропических странах, тогда другое дело. Я нахожу, что белой женщине, особенно девушке, там не место. Там можем жить только мы, закаленные мужчины, которым нравится приводить в порядок дикие уголки земного шара. Если вы имеете влияние на мою дочь, — а я уверен, что имеете и что это разумное влияние, так как вы старше…

— Благодарю вас, майор Энсделл, — сухо перебила мисс Мэтфилд. — Вы говорите это так, словно мне по меньшей мере пятьдесят. Не очень любезно с вашей стороны…

— Тысяча извинений, дорогая моя мисс Мэтти! — воскликнул майор галантно. — Я очень хорошо знаю, что вам еще нет и тридцати, вы еще совсем молодая девушка — и очаровательная девушка, поверьте мне. Но Эвелина — та просто ребенок, поймите. Ну, разве я не прав?

Мисс Мэтфилд ничего не ответила, но про себя подумала, что некоторые выходки и рассуждения этого ребенка, вероятно, весьма поразили бы ее отца.

— Да, так я хотел сказать вот что: мне желательно, чтобы вы употребили все свое влияние на мою дочь и убедили ее ехать со стариком отцом и соединить свою судьбу с моей. Тут сейчас идут какие-то нелепые переговоры, — продолжал он торопливо и уже более естественным тоном, — переговоры об ее участии в какой-то сумасбродной затее матери торговать в провинции старой мебелью, битой посудой и дурацкими безделушками. Вам знакомы, конечно, эти старые «лавки древностей». Пузатые жестяные грелки! Хлам! Даже если Эвелина не поедет со мной, мне будет в тысячу раз приятнее, если девочка останется здесь стучать на машинке, вместо того чтобы впутаться в такую бессмысленную, вздорную затею. Пытаться всучить старые грелки каким-то хамам и старым дурам!

В эту минуту дверь с шумом распахнулась и влетела запыхавшаяся Эвелина. Теперь в комнате стало так тесно, что мисс Мэтфилд, которая хотела улизнуть, предоставив отцу с дочерью объясняться наедине, не могла пройти к двери: для этого ей нужно было оттолкнуть в сторону Эвелину.

— Я говорила с мамой, — начала Эвелина.

Майор так и подскочил.

— Неужели она все еще добивается, чтобы ты похоронила себя среди ее каминных решеток и грелок, торчала за прилавком, любезничая с покупателями? В жизни не слыхивал ничего глупее! Эта лавка себя не окупит. Выброшенные деньги!

— Ах, папа, заранее ничего сказать нельзя, — возразила Эвелина. — Мама и вправду большой знаток старинных вещей. Я ничуть не буду удивлена, если она заработает на этом кучу денег.

Ни один из них не обращал внимания на мисс Мэтфилд. Тем не менее она не могла уйти из комнаты, пока ей не представится возможность протиснуться мимо Эвелины.

— Знаток твоя мать или не знаток, — сказал майор внушительным тоном, — все равно, это дела не меняет. Впрочем, я припоминаю, что ей чуть не каждый день всучивали какой-то никуда не годный хлам. Но, кроме того, она совершенно не знает людей и не имеет никаких коммерческих способностей. А чтобы вести торговлю, дитя мое, нужно немного разбираться и в людях и в деле. Вот я бы мог открыть магазин и делать блестящие дела, потому что знаю человеческую натуру и сумею организовать что угодно. А твоя мать понимает в этом столько же, сколько… сколько премированный кролик.

— Ну хорошо, папа, оставим это. Послушай, что я тебе скажу. Мы с мамой все обсудили, и я решила так: сейчас я поеду с тобой (кстати, тебе придется дать мне денег на платья, у меня ничего нет), а там посмотрим. Не понравится у тебя — попробую работать вместе с мамой, если ее лавка к тому времени не прогорит.

— Конечно, прогорит. Но это не важно. Я очень рад, Эвелина. Итак, вдвоем, рука об руку…

Похоже было на то, что сейчас Эвелина будет торжественно заключена в родительские объятия. Мисс Мэтфилд поскорее пробормотала что-то о письмах и ретировалась. Энсделлы — все трое — были нелепые люди, но мисс Мэтфилд невольно завидовала Эвелине. Майор Энсделл смешон, однако, предложи он ей странствовать с ним по свету, она бы в ту же минуту согласилась. Но она останется здесь, и жизнь ее будет проходить между улицей Ангела и Бэрпенфилдом, и к тому же она скоро лишится веселой соседки, почти единственной, с кем она была дружна и могла быть откровенна. Скверно!

С вечерней почтой она получила два письма. Одно от матери: очередной, второпях написанный бюллетень. Отец, как всегда, работает сверх сил, заботится обо всех на много миль вокруг, только не о себе, и очень плохо выглядит. У Вэсли младшая девочка больна воспалением легких, а к новым соседям, Милфордам, тем старикам, что сняли дом Роджерсонов, приехал из Индии сын с невесткой, очень милые люди. Дальше мать сообщала, что ей в ближайшем месяце не удастся побывать в Лондоне, но отец говорит, что он, возможно, поедет, и тогда они известят об этом Лилиан. А когда же Лилиан соберется опять приехать домой на свободные дни? Да, вот еще новость: Мэри Фернхилл, та дурнушка, которая в прошлом году уехала в Южную Америку и так неожиданно вернулась, на днях обручилась. Во всех этих новостях не было ничего особенно интересного. Все письма из дому походили одно на другое. Бедная мама, бедный отец! Он так много работает и ужасно осунулся. Такова участь врачей, — собственное здоровье они никогда не берегут, вечно на ногах, до тех пор, пока не свалятся! Да, все это печально. В жизни вообще мало радости, а на долю семьи Мэтфилд и совсем ничего не досталось.

Второе письмо было интереснее, и она не стала читать его, пока не вернулась к себе в комнату. На нем стоял штамп Честервернского сельскохозяйственного колледжа.