«В час полуденной молитвы я выехал на прогулку, сел в лодку, и мы пили арак. Мы пили в лодке до самой молитвы перед сном. В час молитвы мы вышли пьяные через край; я вскочил на коня, схватил в руку факел и скакал во весь опор от берега реки до самого лагеря, качаясь на лошади из стороны в сторону. Я был здорово пьян, и когда мне на следующее утро рассказали, как я примчался в лагерь с факелом в руке, я совершенно ничего не мог вспомнить. Когда я пришел в палатку, меня сильно вырвало».

Бабур никогда не предавался пьянству в одиночестве. Однако и во время пирушки, наслаждаясь вином и музыкой, он ухитрялся замечать все, что происходило вокруг, – даже если смешивал вино с наркотическими средствами, хотя сам пришел к выводу, что вино и настойка гашиша плохо сочетаются между собой. Однажды он сидел под навесом в носовой части лодки, в компании своих собутыльников:

«Недовольные вкусом арака, мы, сговорившись с теми, кто сидел на нашем конце лодки, предпочли маджун; люди, сидевшие на другом конце, не знали, что мы едим маджун, и пили арак. Во время молитвы перед сном мы оставили лодку и ночью вернулись в лагерь. Мухаммеди и Гадай, думая, что я пил арак, решили: «Окажем государю подобающую услугу!» Они захватили с собой кувшин с араком и поочередно везли его на лошади. Охмелевшие, очень веселые, они принесли мне кувшин и сказали: «В такую темную ночь мы по очереди везли его на лошади». Потом они узнали, что и попойка была различная, и хмель разный: одни одурели от маджуна, другие опьянели от арака. Так как пирушка с маджуном и пирушка с вином не подходят друг к другу, то Мухаммеди и Гадай очень смутились. Я сказал им: «Не расстраивайте попойку! Те, кто любит арак, пусть пьют арак, а те, кто склонен к маджуну, пусть едят маджун, и пусть никто не мешает другим разговорами и намеками». Некоторые пили арак, другие ели маджун; пирушка шла роскошно. Баба-хана Кабузи не было на лодке; приехав, мы позвали его в шатер; он пожелал пить арак. Мы позвали еще

Турди Мухаммед Кипчака и присоединили его к пьяным от арака. Потребляющие маджун и пьющие арак и вино никогда не сходятся, поэтому пьяные начали со всех сторон всякие бестолковые разговоры, больше всего нападая на тех, кто ел маджун. Баба-хан, опьянев, тоже говорил много глупостей; Турди Мухаммеду подносили один полный кубок за другим, и его скоро напоили до потери рассудка. Сколько мы ни старались примирить спорящих, это ни к чему не привело; началось великое буйство. Пирушка стала неинтересной, и все разошлись в разные стороны».

В том, что описания пирушек и сражений то и дело прерываются упоминаниями о положенных молитвах, нет ни тени иронии. Призывы к молитве – на рассвете, в полдень, после полудня, на закате и в час восхода луны – помогали ориентироваться во времени в течение дня. Бабур с поразительной сноровкой пользовался различными единицами времени. (В его мире часов еще не изобрели, они только начали появляться в Европе; образованные персы и турки из окружения Бабура демонстрировали глубокие познания в астрономии, определяя время по так называемым астрономическим часам, состоящим из миниатюрных бронзовых таблиц с занесенными в них широтами крупнейших городов и указателя, который отбрасывал тень на шкалу с делениями, когда ее ориентировали на север. В записях Бабура можно нередко встретить ссылку на «звездные часы». Его день начинался на рассвете, а год, состоящий из двенадцати лунных месяцев, – в день весеннего равноденствия.)

В его времена люди устраивали пирушки по любому поводу, преследуя единственную цель – привести себя в состояние опьянения. Просто тянуть вино во время еды казалось им глупым и бесполезным занятием. Беспробудное пьянство, за редким исключением, было обычным явлением среди кочевых предков Бабура. Последний оставшийся в живых родственник, его дядя Хусейн Байкара, ограничивал свою тягу к спиртному послеполуденными и вечерними часами; Омар Шейх неделями не выходил из запоя. Трезвые или пьяные, оба они отличались эксцентричным поведением, и Бабур во многом последовал по их стопам. Ранняя смерть его младших братьев объясняется в большей степени алкоголизмом, нежели чем-либо другим. На некоторое время, – например, во время тяжелых походов, – Бабур мог воздержаться от вина, но не строил иллюзий на этот счет.

Он все чаще задумывался о последствиях своего пагубного пристрастия, однако в результате принял довольно неожиданное решение. Постановив совсем отказаться от спиртного после сорока лет, по мере приближения этого срока Бабур пил все более неумеренно. Во время прогулок по лугам и горным пастбищам, любуясь прекрасным урожаем в полях и на виноградниках, он спешивался, чтобы усилить наслаждение от прекрасного зрелища вкусом вина. Однако, подхватив дизентерию, сопровождавшуюся лихорадкой и кровавым поносом, Бабур снова задумался о своем поведении, в особенности о том, каким целям служит его перо, которое он использовал для сочинения бессмысленных виршей вместо того, чтобы по примеру несравненного Джами посвятить его Всевышнему. Он дал обет сломать свой калам и забросить поэзию.

Однако после выздоровления Бабур велел установить на своем любимом холме близ Кабула небольшую емкость для вина, высеченную из красного гранита. Здесь, в окружении певцов и молодых танцовщиц, он проводил долгие летние вечера. Строки, которые по его приказанию вырезали на каменных стенках резервуара, едва ли можно отнести к бессмертным шедеврам поэзии. Однако в свое время те же размышления не давали покоя сведущему в астрономии Омару Хайяму и даже самому Джами.

Сладко начало нового года,

И сладко прекрасное лицо весны.

Но сладок и сок спелых гроздей винограда,

Он слаще шепота любви.

Ах, Бабур, не упускай радости жизни,

Они уйдут и не вернутся вновь – зови не зови.

Поэтические импровизации, которым Бабур предавался по собственной прихоти, хотя и составленные по всем правилам, все же были любительскими. В эпоху Тимуридов признаком мастерства считалось умение соблюдать равновесие между формой и содержанием. Хотя Бабуру, сочинявшему стихи по-тюркски, так и не удалось превзойти Алишера Навои, тем не менее он достиг известной виртуозности и был склонен облекать в стихотворную форму самые серьезные размышления. В порыве раскаяния он переложил заветы преподобного Ахрари в стихи, написанные на тюркском языке, который делал их общедоступными. Зачарованный игрой слов, он написал рассуждения о риторике, одновременно изобретя новый почерк[42], который назвал «бабури». Довольно странно, что, превосходя некоторых профессиональных поэтов, он проявлял необъяснимое равнодушие к музыке и редко брался за музыкальные инструменты, однако порой наигрывал ускользающие из памяти мелодии собственного сочинения. И редко воздерживался от не всегда справедливой критики, когда музицировал кто-то другой.

В течение долгих лет он трудился над собственной поэмой «Мубаин». Задумав поэму как напутствие своим сыновьям – Хумаюну и Камрану, – он изложил в ней по-тюркски свои размышления о религиозных убеждениях, правилах поведения и экономических задачах монарха. Философские рассуждения вперемешку с практическими советами он облек в довольно изощренную поэтическую форму, которой пользовался Руми и другие великие мистики. Возможно, стихотворную форму он выбрал для того, чтобы облегчить своим сыновьям чтение «Мубаин», хотя не исключено, что он поступил так для собственного удовольствия.