— Тогда сделаем так, — не смутился дирижер, — одна половина оркестра будет играть ликующий туш, а вторая поведет тему ужасающей катастрофы.

А мне было очень обидно. Добиться в конце концов полной победы и одновременно потерпеть такое сокрушительное поражение…

Догорели воображаемые дрова в воображаемом камине. Затихла воображаемая метель. Потому что за окном стояло теплое солнечное лето. И потому, что мой рассказ подошёл к концу.

Мы сидели перед потухшим воображаемым камином — я и я. Два пенсионера Пыпина. Два Ивана Ивановича. И молчали, все еще находясь во власти воспоминаний.

Потом я открыл школьную тетрадь и начал писать послание всем ребятишкам Земли. Я сочинял его в стихах. Мне хотелось, чтобы дети усвоили мораль из нашей весьма поучительной истории.

Первые строки послания будто сочинились сами, едва мое перо прикоснулось к бумаге.

Не выходите из себя!

Назад возврата нет!

— А разве так уж плохо, когда возврата нет? — обиделся двойник, заглянув в тетрадку через мое плечо.

— А что же тут хорошего? Это ведь мне случайно удалось вернуть свое сбежавшее отрицательное «я» и перевоспитать его на личном примере. Не каждому так повезет. И даже мой фантастический успех и тот еще нельзя считать окончательным.

Я пристально взглянул в глаза своему двойнику. В моей памяти еще жило позорное поражение — тот случай с личными бревнами, после которого только с большим трудом мне удалось восстановить свои положительные качества в прежнем виде. И хотя двойник в последние годы вел себя смирно, я хотел, чтобы он успокоил меня.

— М-да, мало ли что в жизни бывает. Разве можно ручаться заранее, философски произнес двойник, отводя глаза.

И так он каждый раз ускользал от ответа, лишая меня полной уверенности.

Я бы, наверное, очень расстроился, но тут, словно в утешение, у меня родились две новые строчки:

А если ты раз

д

во

и

лся!

Будь добр, держи ответ!

Пока один «я» сочинял стихи, другой придирчиво следил за его занятием.

— Я, конечно, ничего не смыслю в поэзии. Но по-моему, «раздвоился» не помещается в стихотворный размер. И потом, даже мне известно, что в этом слове ударение ставят совсем но там, — заметил двойник, дыша над моим затылком.

— Во-первых, я не виноват, что слово «раздвоился» такое длинное. А во-вторых, ты хочешь, чтобы я еще ко всему и был гениальным поэтом? Не слишком ли? — отпарировал я.

Признаться, я схитрил. Мне ничего не стоило найти подходящую рифму, но тогда бы литературные критики получили долгожданный повод и разразились тучей хвалебных статей. А смысл моего послания и так будет ясен ребятам.

И я смело продолжал:

И не вали на педсовет,

Борись с собою сам!

Такой даю тебе завет

И всем ребятам. Пам!

Мне очень нравилась рифма «пам». Она звучала как заключительный удар медной музыкальной тарелкой. Па-а-ам! Но я слукавил, скрыл от себя свое удовлетворение.

— Ты прав, — сказал я, кривя душой с самыми лучшими намерениями. — Плохие получились стихи. Рифмы «сам» и «пам» никуда не годятся. Да и что еще можно ждать от меня? Фигуры, незаслуженно раздутой моими современниками?

— Положим, стихи не так уж и плохи. Пожалуй, они под стать моей песенке. Помнишь: «Дети, дети обоего пола…» — промурлыкал двойник и хитро подмигнул. — И не такой уж признаться, раздутый… Вынести такие испытания!

— Если уж говорить об испытаниях, то самые трудные из них выпали на долю моей многострадальной скромности, — уточнил я на тот случай, если бы кто-то каким-то образом подслушал наш разговор.

— Да, да, ты сказочно скромен! — подхватил двойник намеренно громко для тех, кто мог все же случайно подслушать. — Я хотел сказать: если бы не твоя скромность… — Он подался в мою сторону, искушающе зашептал: — Мы-то с тобой понимаем, что она у тебя самая смелая, самая находчивая, самая мудрая, самая…

Он застал мою скромность врасплох. Он льстил ей самой! Я с ужасом заметил, что начинаю зазнаваться, и последним отчаянным усилием перебил его, воскликнув:

— Ты ничего не слышал о Маше и Толике Слонове?

— А разве днем появились свежие новости? — спросил он с живым интересом.

Он так полюбил наших юных друзей, что тут же забыл про свою затею.

Я тоже забыл про пучину зазнайства и тщеславия, которая было разверзлась перед моими ногами, и озабоченно переспросил:

— А разве не появились? Ведь после их последнего письма прошло три часа! И я подумал: может быть, до тебя дошли хоть какие-то скудные новости.

— К сожалению, не дошли. Я знаю только то, что мы | прочли с тобой в письме, которое получили сегодня утром. Но если ты хочешь, я с удовольствием напомню, о чем они пишут в своем утреннем письме, — щедро предложил двойник.

— Напомни. А я с удовольствием послушаю, — попросил я и поудобней устроился в плетеном кресле.

— Итак, они успешно закончили школу. И летом Маша поступила в педагогический институт. А Толик пошел на курсы радистов. Он хочет работать где-нибудь на краю света. На маленькой метеорологической станции… Ну как, дружище Пыпин, ты ими доволен?

— Доволен. А ты, дружище Пыпин?

— Очень! Мальчик понял, ради чего путешествуют люди. И я думаю, теперь мы можем спокойно подремать на солнышке.

Мое второе «я» откинулось на спинку кресла, закрыло глаза, и вскоре до меня донеслось его мирное посапывание.

Я тоже вытянул ноги, положил затылок на спинку своего кресла и опустил веки. Но не совсем. Между ними остались щелки. Я был начеку и не спускал глаз с Пыпина.