— Простите? — Он поднял голову. — Да, мой отец был известный филантроп. Известный человек. Если собирали денег для бесприданницы — первым делом шли к нему… Он много жертвовал на общество. Для этого организовывались благотворительные балы, знаете ли… К отцу подходили за пожертвованием, а он спрашивал — сколько дал Рутштейн? Рутштейн тоже был известный богач, но не так широк на пожертвования, как отец… Так вот, он спрашивает: сколько дал Рутштейн — я даю вдвое противу него!.. Да, его все знали, все обращались за помощью. Однажды вечером явилась молодая бледная дама в собольей шубе. Стала просить денег — мол, в Петербург отцу послать, там голод, есть совсем нечего. Я, говорит, верну обязательно… вот, шубу в залог оставлю! А отец ей: «Мадам, вы меня не обижайте. Здесь не ломбард…» Денег, конечно, дал… Отец ведь дважды с нуля свои капиталы поднимал. Он и во Владивосток попал после Сибири, нищим…

— Еврей — в Сибири? Это забавно. Что он там делал?

— Жил на поселении. Его сослали за сионистскую деятельность. Так и везли в поезде целую группу сосланных сионистов… Какая-то старушка на полустанке подошла к вагону, посмотрела, перекрестилась, спрашивает: «И куда ж вас, жидов православненьких, гонят?»

Старые покосившиеся сосны вокруг террасы, со свисающими лохмотьями спутанных длинных игл похожи были уже не на хвойные деревья, а на гигантские плакучие ивы. Оранжевая короста их бугристых стволов излучала мягкий свет, отчего сам воздух парка казался прозрачно-охристым. На густом плюще, облепившем неровную кладку каменного забора, на крутом боку рыжей глиняной амфоры у подножия ступеней, ведущих на террасу, лежали пятна полуденного солнца. Испарения влажной, после вчерашнего дождя, почвы смешивались с кондитерскими запахами из кухни: цукаты, кардамон, тягучая сладость ванильной пудры… А наверху, по синему фарфоровому озеру в берегах сосновых крон несся лоскут легчайшего облака — батистовая распашонка, упущенная по течению нерадивой прачкой.

— Очень старый дом… — вдруг проговорил Яков Моисеевич, очевидно проследив за моим взглядом. — Не такой, конечно, старый, как в Европе, но… середина прошлого века. Его, знаете, построил один богатый араб, Ага Рашид, чтобы сдать внаем или продать… Вы, конечно, бывали внутри? После смерти Анны все переделали… При них как было: заходишь — направо библиотека, дальше — большая комната, где доктор Тихо принимал больных. Налево — кухня. А наверху — гостиная, столовая, спальни… Стряпню из кухни наверх доставляли в лифте… Но сначала домом владел некий Шапиро, еврей из Каменец-Подольского — известный богач, ювелир, антиквар, владелец нескольких лавок… Женат был на христианке, да и сам крестился.

— Выкрест — в Иерусалиме? В прошлом веке? Что-то не верится.

— Да-да, выкрест, богач, антиквар… В 1883 году взял и застрелился. Так-то…

— На какой почве?

— Да бог его знает, дело темное… Одни говорили — разорился, другие — что прочел ненароком какое-то письмо жены, не ему адресованное…

— С письмами жен следует соблюдать сугубую осторожность, — проговорила я, подыгрывая его манере повествования.

Он грустно кивнул:

— Застрелился, бедняга, будто место освободил. Ведь в том же году и чуть ли не в этот же день в моравском городишке Восковиц родился мальчик, Авраам Тихо, которому суждено было купить этот дом и прожить в нем с Анной счастливо сорок лет.

— А вы их знали? — спросила я.

— Конечно… Доктора Тихо знали не только на Ближнем Востоке. Он ведь значительно поубавил здесь трахомы. К нему приезжали даже из Индии… Они устраивали милые приемы, я иногда здесь бывал. В последние его годы доктор был уже тяжко болен, практически недвижен, и Анна старалась хоть чем-то украсить его жизнь. Она пережила его на целых двадцать лет.

— Она действительно готовила штрудл?

Старик улыбнулся:

— О, не помню. Не думаю. Тогда для этого существовали кухарки.

Яков Моисеевич перевел светлый старческий взгляд на стол, где лежала стопка «Бюллетеней», и как бы очнулся.

— Да! Так вот, полагаю, надо бы представить вашу творческую группу членам ЦЕНТРА. Сколько человек в совете директоров «Джерузалем паблишинг корпорейшн»?

Я внимательно и ласково посмотрела ему в глаза.

— Яков Моисеевич, — сказала я. — Не так торжественно, умоляю вас. За вывеской, название которой вы проговариваете, обаятельно грассируя, скрываются — хотя и вовсе не скрываются — двое джентльменов удачи: я и Витя, мой график. И мы, ей-богу, можем делать вам приличную газету, если вы не станете сильно сопротивляться.

— По этому поводу мы и должны начать настоятельные, но осторожные переговоры с ЦЕНТРОМ.

— Это звучит загадочно, — заметила я.

— О, вы не должны тревожиться. Все — милейшие люди весьма преклонного возраста… Видите ли, смысл жизни они видят в сохранении связей между членами нашей общины. И вот этот «Бюллетень» — тоже часть их жизни.

Я понимаю, он выглядит несколько… несовременно. Может быть, поэтому в последнее время подписка на него сильно упала. Тут, конечно же, и естественные причины: многие из стариков уже покинули наши ряды, а дети и внуки, знаете ли, читают уже на иврите, английском… Но люди, о которых я упомянул с величайшим, поверьте мне, уважением, — собственноручно делают наш «Бюллетень» с тридцать девятого — да-да, милая! — с тридцать девятого года. Это их детище. Вы понимаете, что я хочу сказать?

Я не ответила. Было бы неделикатно говорить Якову Моисеевичу, что, прежде чем обращаться к нам с предложением реорганизовать китайское детище, следовало бы тихо удавить его папаш.

— Но ведь это хлам, Яков Моисеевич, — проникновенно сказала я, — хлам, неинтересный даже этнографам, поскольку вы не китайцы, а очередные евреи с очередным плачем на реках вавилонских. Послушайте, дайте нам в руки этот труп, мы вернем его к жизни. Его будут читать не только ваши китайцы, дети китайцев и внуки китайцев. Мы вытянем вас из стоячего болота умирающих воспоминаний, мы повернем вас к миру и заставим, чтобы мир обратил на вас пристальный взор! Литература, политика, полемические статьи…

— Боюсь, что ЦЕНТР не воспримет этой идеи, — проговорил он озабоченно. Провалиться мне на месте, он так и называл эту тель-авивскую престарелую компашку: ЦЕНТР!

Я ласково спросила:

— А похерить ЦЕНТР?

— Не удастся, — вздохнул он. — Средства сосредоточены в руках Мориса Лурье, нашего председателя. Он человек с принципами.

— Эх, Яков Моисеевич, — сказала я, — генетическая предопределенность, робость роковая… Ваш отец, богач, владелец предприятий, угольных копей и парохода, бежал, все бросив, испугавшись судьбы. А мой дед, голодранец и хулиган, остался в России и сражался — не важно, с каким успехом — за счастье русского народа…

— …что не отменяет того неоспоримого факта, — задумчиво заметил он, — что оба мы с вами сидим сейчас, в