отправился к себе. Проходя по коридору мимо тридцатого номера, он услышал доносящиеся изнутри негромкие голоса.

Женщина заливисто смеялась. Мужчина тихо говорил что-то.

«Так это досужие вымыслы! В номере живут, меня провели!» – сердито подумал Александр.

В двери торчал ключ, и он, повинуясь порыву, повернул его в замке и открыл дверь.

Мельком подумалось, что это невозможно, получается, находящихся в номере людей зачем-то заперли на ключ снаружи. Но было поздно менять решение: дверь отворилась. Прав был Милош: увиденное навсегда изменило мировоззрение Александра.

Свет из коридора пролился в номер, и Александр увидел, что за столом сидят мужчина и женщина. Старомодные одежды – на это обратил внимание в первый миг. А после ему стало не до туалетов. Мужчина и женщина синхронно повернули к нему головы, и оказалось, что у женщины нет одного глаза и размозжен череп, а черные губы мужчины расплылись в безумной улыбке. Лица их были окровавленными, трупные пятна цвели на коже, в волосах запутались водоросли.

– Входите, составьте нам компанию, – раздалось сбоку, и Александр увидел женщину со сломанной шеей, в светлом платье, перепачканном кровью. Мария вскинула руку и приглашающим жестом поманила Александра к себе. – Мы с сестрой и ее женихом хотим сыграть в бридж, а это парная игра. Вы не откажетесь стать моим партнером?

Собачий угол

Митя обожал своего деда. Бабулю тоже, но она умерла в прошлом году, остался только дедушка. Он жил на соседней улице и забирал внука из детского сада, а позже из школы (Митя ходил во второй класс), кормил обедом, помогал делать уроки. Дед и внук вместе читали, мастерили, ходили гулять в соседний парк.

Дедушка не сердился, не ворчал, не требовал отличных оценок. С ним было легко, и поэтому, если кого-то и мог Митя спросить о том, что его интересовало, то только у деда.

Сегодня они шли из школы кружным путем, так это называли. Погода хорошая, а значит, путь был такой: прогуляться по парку, а уж потом идти домой.

– Дед, ты про Кровавый перекресток знаешь? – спросил Митя.

– Собачий. Мы его раньше так называли, – ответил дедушка. – Ты ведь про перекресток улиц Гоголя и Пятого года?

– Да, кажется, – неуверенно ответил мальчик. – Папина и мамина работа рядом. Мы вчера ехали мимо, там две машины врезались. Одна на боку лежала. Скорая была рядом, значит, кто-то пострадал, так мама сказала. А еще сказала, что опять на Кровавом авария, что они постоянно случаются.

– Да, тот самый перекресток. Знаю про него, как же.

– Дед, а почему Собачий?

– В прежние времена там был Собачий угол, старожилы место это хорошо знают. Пустырь громадный, собаки бездомные жили. Даже когда город стал расти, застраиваться, новые дороги проложили, тот перекресток так и остался – Собачий. Когда старики вроде меня помрут, некому его будет так называть.

Мысль о том, что дедушка может умереть, пугала. Митя покосился на старика, сжал его руку. Дедушка не может умереть. Точка.

– Зачем его Кровавым зовут? – спросил Митя, скорее, чтобы не думать о страшном. Спросил – и сообразил, что ответ деда тоже может быть про страшное. Хорошее, доброе место кровавым не назовут.

– Аварии то и дело случаются. Вроде и светофоры, и дорога отличная, все просматривается, полотно дорожное целое. Но то машины столкнутся, то пешехода собьют. И всегда смертельные исходы. Гораздо чаще, чем на других улицах нашего города.

– Почему так? – спросил Митя.

Они уже пришли в парк, купили, по обыкновению, мороженого, не спеша двинулись по аллее.

– Наверняка не скажу, кто ж знает. Но есть одно предположение. Только в двух словах не расскажешь.

– А ты не в двух!

Дед улыбнулся.

– Что ж, если не в двух… Мне в ту пору десять лет было, чуть постарше, чем ты сейчас. Мы с родителями, бабушкой и тетей жили неподалеку, Собачий угол был от нас в десяти минутах ходьбы, и мы с друзьями обожали там играть. Огромный пустырь, небольшая рощица с краю, а еще дом. Старой постройки, дореволюционной. Хоть крыша была местами дырявая, окна и двери выбиты, но стены крепкие, толстые, на совесть строили в былые времена. Мы, мальчишки, постоянно на пустыре ошивались; и в роще, и в доме играли. Вечерами в доме старшие ребята собирались – у них свои дела, взрослые. Пива выпить, на гитаре побренчать. А нам – прятки, догонялся. Штаб у нас там был, в пристройке. Обустроили, как сумели: стол притащили, топчан разбитый. Глаза закрою – и вижу, как сидим мы, болтаем, смеемся.

Годы были послевоенные, начало пятидесятых. В наших краях бои во время войны шли, рядом с пустырем многие дома разбомбили, а этот уцелел. Говорили, штаб был гитлеровский. А другие говорили, что госпиталь наш. Но одно точно: дом во время войны играл важную роль. А самым загадочным местом в доме был подвал.

И пустырь, и дом мы сверху донизу облазили, каждый уголок, каждый закуток знали, но в подвал не совались никогда. Не только мы, старшие мальчишки тоже. Не то чтобы это обсуждалось, запрет какой был… Но все понимали, знали: не стоит туда ходить. Лучше забыть о его существовании.

– Папа говорит, это называется «игнорировать», – вставил Митя.

– Верно говорит, – согласился дед. – Рассказ мой будет про то, что случилось летом, в июне. Недавно каникулы начались, и мы с ребятами всё свободное время проводили на пустыре. Собака Чапа родила щенков, мы с ними возились. Играли в салки. В штабе нашем торчали часами напролет – устали за партами сидеть. И, знаешь, через пару дней стал я замечать кое-что. Не знаю, что думали другие, я ни с кем это не обсуждал, но мне стало казаться, будто в доме живет нечто дурное. То, что нас, детей, подкарауливает. Надо сказать, страшилок про дом ходило много, я их хорошо знал. Место считалось опасным, страшным, но… как-то не всерьез, что ли. Вурдалаки и оборотни – жуткие твари, но никто их по-настоящему не боится, понимаешь, о чем я?

Митя кивнул.

– Страшилки были связаны с подвалом. Говорили, внизу обитает некое зло. Какое? Никто не знал, выдумывали только. Рассказывали, будто живет людоед. Заманивает детей, сжирает, а кости по дому раскидывает. Коська, мальчик один, божился, что видел эти кости, слышал, как людоед хрустит и чавкает. Где кости-то, спрашивали мы, а Коська отвечал, собаки растащили. Или говорили, что в подвале пыточные камеры были, и духи убитых, замученных стонут, грозятся отомстить всем живым за свою раннюю смерть. Кто-то утверждал, что голоса слышал: смех зловещий, бормотание. При этом