Эта книга была замолчана. Почему? Потому что для ярых антисемитов она не годилась, так как в ней было сказано, что я расового антисемитизма не чувствую. Мой антисемитизм политический, поскольку евреи стали во враждебное отношение к России. А в плоскости, которую я окрестил «трансцендентальный антисемитизм», я выразился на последней странице:

— Не чувствую в евреях благости. Когда почувствую, они мне понравятся54.

При таких взглядах, повторяю, мою книгу замолчали справа. А слева замолчали потому, что, как бы там ни было, они ощущали, что я антисемит.

Было еще выражение «честный антисемит». Я думал, они разумеют меня под честным антисемитом. Но я ошибся. Это не значит, что они считали меня бесчестным, но все же, конкретно в связи с этим митингом, они под честным антисемитом подразумевали другое лицо. Кого же?

Когда-то Василий Алексеевич Маклаков сказал:

— Под честным антисемитом они разумеют меня. Вы можете об этом говорить после моей смерти.

Только на днях я узнал, что Василий Алексеевич скончался тринадцать лет назад, в 1957 году. Такова моя жизнь, что известия доходят ко мне с запозданием.

Вероятно, мне уже не удастся узнать, желал ли Маклаков войны с Германией лично или как масон высокой степени. Представляется интересным, почему масоны хотели войны России с Германией, но еще интереснее знать, желают ли они этого сейчас.

Мне всегда нравилось в Маклакове отсутствие крайностей и фанатизма. С ним можно было говорить по любому предмету, и он никогда не лез на стену, пытаясь что-либо доказать. Политически же первый раз он обратил на меня внимание во 2-й Государственной Думе, когда еще я был малозаметным депутатом. Он говорил о военно-полевых судах55. Как адвокат он особенно выдвигал то, что у судимого военно-полевым судом нет никаких судебных гарантий, и прежде всего, у него нет защитника. Я ответил ему с кафедры Думы, что это совершенно верно — гарантий нет, защитника нет, и это плохо, но, переходя в нападение, спросил:

— А где же защитники в тех подпольных судилищах, где приговаривают к смерти людей, начиная от министров и кончая городовыми на улицах?

Маклаков взял слово, чтобы мне ответить, и сказал, что нельзя уравнивать власть и террористов. В этом он ошибался. В это время шла борьба совершенно военного характера с кровавыми убийствами и жертвами, число которых на стороне правительственной власти намного превышало число расстрелянных по приговору военно-полевых судов.

С этого времени, хотя мы и продолжали спорить, принадлежа к разным партиям, но между нами установилась манера спорить, которая устраивала нас обоих. Симпатия к противнику — одно из тех чувств, которое важно во все времена, но, может быть, никогда оно не было так нужно, как сейчас.

Особенно мы сблизились, когда я жил у Маклакова в эмиграции, в ноябре 1923 года. Я приехал к нему по его приглашению из Германии и жил у него в посольстве (он тогда считался послом России, так как Франция еще не признала СССР).

Русское посольство на Rue de Grenelle поддерживало свое посольское достоинство, хотя и в несколько полинялом виде. Роль хозяйки взяла на себя его сестра Мария Алексеевна, так как Василий Алексеевич не был женат. Она очень нежно любила брата и три раза отказывала женихам, не желая с ним расстаться. Но вместе с тем это была женщина до удивительности живая и деятельная. Например, она содержала русскую гимназию в Париже на средства, которые добывала, устраивая какие-то вечера и спектакли. Билеты развозила сама, и так как ее называли madame l’ambassadeur, то и давали благотворительные деньги. Когда из России ехала в Париж часть труппы МХАТа со Станиславским и Книппер-Чеховой во главе, она принимала в этом деятельное участие.

Между прочим, Станиславский и Книппер однажды завтракали у Маклаковых. Я присутствовал тоже. Еще была приглашена тогда некая «львица» Парижа, дама сорока лет с дочерью двадцати лет. Но мать совершенно забивала молодую девушку. Маклакова рассказала мне про нее, что она своего рода знаменитость в Париже, а кроме того, что у нее есть училище цветоводства, очень известное во Франции. А так как я искал себе какого-нибудь занятия, то Мария Алексеевна придумала следующее.

— Вы только сумейте ей понравиться. Она вас сейчас же примет в свое цветоводство. Через восемь месяцев вы получите диплом и хорошее место. Вы любите цветы, конечно?

— Конечно, но…

— Без всяких «но», Огурчик.

Почему она меня называла «Огурчик», не знаю. Гораздо вернее было выражение одной французской дамы: «Il a l’air d’un forçat évadé»[29]. Это потому, что я был кругом бритый (череп тоже), что во Франции принято только для каторжников.

Я и хотел сказать Маклаковой, что вряд ли «каторжник» понравится парижской «львице», но она не хотела слушать никаких резонов и за завтраком усадила меня рядом со «львицей». По-видимому, последняя не боялась каторжников и сказала:

— Я непременно пойду смотреть русский театр.

В то время это было обязательно для каждой элегантной дамы. Она продолжала, разговаривая со мною:

— Но ведь я ничего не пойму. Мне нужен переводчик. Вы не могли бы взять эту роль на себя?

Маклакова, которая внимательно наблюдала за нами, сделала мне «рыбий глаз». Фортуна мне явно помогала. Но тут-то и выскочило мое «но». Быстрый разумом Ньютон56 сообразил и даже посчитал в уме: «Фрак — 1000 франков, лакированная обувь, конфеты, такси, ужин… В общем, 2000 франков».

И я представился, что не расслышал ее. Она очень обиделась, и карьера цветовода улыбнулась. Маклакова чуть меня не съела:

— Что вы, дитя малое?

— Нет, именно я не дитя. Фрак — 1000 франков, лакированная обувь… — начал я перечислять.

— Вы не знаете, как в этих случаях поступают?

— Как?

— Врут. Надо было согласиться, обрадоваться, а потом написать записку, что вы заболели. Больше я не буду вас устраивать. А впрочем…

— Что?

— У вас хорошая фигура. Я могу устроить вам место натурщика в Академии.

Я рассмеялся:

— Мария Алексеевна, я боюсь холода и не могу стоять голым.

— Ну так делайте, что хотите.

Я и сделал. Пошел в контору какого-то кино. Там требовались статисты. Дама, сидевшая за конторкой, стала спрашивать меня, что я умею:

— Ездите верхом?

— Да.

— На велосипеде?

— Тоже.

— На байдарке?

— Да.

— Под парусом?

— Да.

— Плаваете?

— Конечно.

Тогда она сказала:

— Знаете что, вы могли бы рассчитывать на нечто лучшее, чем статист.