Конечно, разговор шел о важном.

Мы видим: Екатерина призывает к терпимости (не обязательно «за все да про все кнутом сечь») и высказывает серьезную мысль: «кто только видит пороки, не имея любви, тот неспособен подавать наставления другому». Она прямо ставит вопрос о личной ответственности. «Причина неправосудия, – говорит она, – может быть и в плохих законах и в неправедных судьях, но главное – в нас самих». «Не замай всяк спросить сам у себя, более ли он вчерась или сегодня сделал справедливых или несправедливых заключений? Из всего сказанного выходит, что нигде больше несправедливости и неправосудия нет, как в нас самих».

Нравственное исправление невозможно осуществить, не начав с самого себя, – это мысль глубокая. Отвечала ли сама Екатерина требованиям, которые выдвигала, начинала ли она с себя? Это очень сложный вопрос. Не рожден ли ее призыв к терпимости (любопытно, что она учит терпимости одного из самых мягких и сострадательных людей своего времени) стремлением, чтобы оставили в покое, не трогали, не обличали людей, с которыми ей работать, на которых ей опираться? А тут уж стали возможны и казенно-равнодушное «не есть нашего департамента», и совсем уж неприятное: «мы не любим меланхолических писем». Дурной знак: с годами все больше развивался в ней этот оптимизм, эта бодрость, основанная на стремлении не видеть беды, на легком самоуспокоении, – мол, делаю, что могу.

Но ведь она, кстати сказать, действительно делала, что могла.

Новиков имел право отчитать царицу с ее концепцией – его собственная позиция глубока, полна любви и сострадания к народу, отсюда и его сатира, полная горечи, отсюда и его высокий гнев. Но прав ли он, когда говорит о Екатерине «слабой совести люди»? «Душа слабая и гибкая» – разве это о ней? У Екатерины была сильная душа, но действительно – гибкая, только была ли это гибкость приспособления или гибкость понимания?

Екатерина тоже бичевала пороки, из которых главными для нее были корысть и дух властвования. «Наравне быть не умеют, и от того уже родиться может зависть, угнетение, когда есть возможность, несправедливости всякие, насильствие и, наконец, мучительства». «Наравне быть не умеют», тут она всего вернее имеет в виду неумение людей делать то дело, которому они назначены их положением в обществе. Она бичевала пороки вообще, Новиков хотел их персонифицировать – и сделал это в личности самой императрицы, утверждая, например, что «Всякую всячину» только потому и читают, что людям хочется посмеяться над ее издателем».

Эту замечательную перебранку царицы с интеллигенцией (откуда она вдруг взялась такая смелая?) можно цитировать страницами – не соскучишься. Разумеется, в связи с этой журнальной полемикой в исторической литературе нагромождено немало передержек и прямой лжи. Тут вы найдете утверждение, будто Екатерина закрыла новорожденные журналы за их критику – на самом деле, когда прекратила существование задорная «Всякая всячина», как-то сами собой угасли и журналы, но на их месте возникли другие. Создана была легенда о том, будто преследования Новикова (о них речь впереди) начались в связи с этой журнальной полемикой, что именно общественная позиция просветителя привела его в крепость (это уже 90-е годы). На самом деле Новиков (напомним, он работал в подсобном штате Уложенной Комиссии) пользовался поддержкой императрицы; когда он создавал свою знаменитую тогда многотомную «Вифлиотеку», Екатерина дала ему возможность работать в своем архиве, пользоваться ее собственным собранием рукописей (а у нее оно было богатейшее, годами собиравшееся) и оказала немалую денежную помощь.

Именно в то самое время, когда Екатерина подняла этот новый шум, ее скульптурный портрет сделала замечательная художница Мари Анн Колло, известная нам тем, что была автором головы фальконетовского Медного всадника, но заслуживающая, конечно, куда большей славы: художница замечательная.

Мраморный барельеф Екатерины (он висит сейчас в одной из комнат Екатерининского дворца в Царском Селе), оправленный в круг из темно-синего лазурита, являет собой удивительно пластичную и артистическую вещь. Екатерина тут не приукрашена, тот же знакомый нам небольшой, чуть вдавленный рот, та же сильная челюсть, и лицо уже чуть отяжелевшее. Но сколько энергии и взлета в движении головы, сколько жизненной силы и веселья! – кажется, что сама художница покорена воспроизведенным ею обаянием.

Такой была Екатерина в первое – великолепное – десятилетие своего царствования.

Глухая чащоба. Темнеет. Слышен рев водопада. На лодках не спустишься, его спутники и без водопада опрокинулись, их било о камни, их еле спасли. Теперь все они на конях, продираются сквозь кустарник, обходят стволы и коряги; его люди тащат лодки волоком. А потом они опять поплывут по крутой воде, опять станут объезжать верхом стремнины, тянуть волоком лодки.

Это новгородский губернатор Сиверс впервые осматривает свою губернию. Ему тридцать три, он человек огромной власти, его губерния самая большая в империи, граничит с Польшей, Финляндией, Швецией, достигает до Белого моря.

Он отправился сюда от государыни, прямо из дворца.

Назначение на столь высокую должность было для Сиверса неожиданным, к ней рвались многие (статс-секретарь сказал ему, было более тридцати кандидатов), но государыня выбрала его. До тех пор он ее только изредка видел, а теперь к ней уже привык: ему было дано двадцать аудиенций, которые и аудиенциями-то не назовешь, каждая была по нескольку часов, они сидели за двумя столиками лицом друг к другу. Первое дело – составить карту губернии, говорила Екатерина, второе – статистика губернии. Он-то все это хорошо понимал, прошел хорошую выучку за время своей службы в Англии, а вот откуда все это так хорошо знает она, никогда никуда не выезжавшая?

Они говорили о земле, о населении, о лесах, о строительстве городов. Но самое главное сейчас, говорила царица, – водные пути. Сиверс и сам это отлично понимал: через его губернию проходит главный водный путь, по которому на север идут товары, он, как доносят, в худом состоянии, надо его поправлять.

И вот он здесь. Недавно шел анфиладой дворцовых покоев по сверкающему паркету – а тут кони еле тянут копыта из болотной грязи.

Чтобы понять, что такое Яков Сиверс, знаменитый новгородский губернатор, нужно представить себе тот чиновный мир, что достался Екатерине в наследство, не столько его структуру, сколько самосознание – каким ощущал себя его представитель и как понимал свои обязанности. Мы можем заглянуть в этот мир, в нашем распоряжении замечательный исторический источник – свидетельство мемуариста, который был в самой глубине чиновничьего аппарата, осознавал его смысл, потому что был не только умнейшим человеком, но еще и поэтом. Это князь И. М. Долгоруков; его род был одним из самых знатных и могущественных в России и самых разветвленных; одна его ветвь была сломлена при императрице Анне (казнь князей Долгоруковых под Новгородом была одной из самых лютых), их земли были конфискованы. Юноша, чрезвычайно даровитый (и, как мы увидим, очень привлекательный), должен был служить.

Молодой князь Долгоруков (его за толстую нижнюю губу в свете прозвали «балконом»; он сам говорил о своей внешности, одновременно и жалуясь и посмеиваясь: «Натура маску мне прескверну отпустила, а нижню челюсть так запасно отпустила, что можно из нее, по нужде, так сказать, в убыток не входя, другому две стачать») жил в Москве. Сперва он получил место секретаря в канцелярии своего однофамильца и покровителя В. М. Долгорукова-Крымского. «Разумеется, что я был секретарем только по названию, – пишет И. М. Долгоруков, – и продолжал числиться при канцелярии».