Я начала есть одна. Доносившееся из комнаты тихое постукивание сменилось другим звуком — монотонным тарахтением принтера.

— Неужели обязательно включать принтер, пока мы едим? — заметила я, когда Йенс наконец появился.

На нем снова были очки в оранжевой оправе. Он сходил обратно и закрыл дверь в спальню.

— Ну, что, теперь нормально?

За обедом он снова повел беседу в приятном, профессионально-любезном стиле, под аккомпанемент приглушенного тарахтения принтера. Когда принтер внезапно замолкал, Йенс делал паузу, а потом опять продолжал говорить. Лучи осеннего солнца падали на старый деревянный стол, превращая пиво в наших стаканах в золото.

После обеда Йенс пошел в спальню и вернулся с кипой бумаг.

— Можешь почитать, пока я мою посуду, — предложил он. — Сейчас тепло, думаю, на веранде ты не замерзнешь.

Он достал из стенного шкафа в холле шезлонг, вынес его на веранду и раскрыл.

— Вот так, — сказал он и слегка надавил на шезлонг, чтобы проверить, насколько он устойчив.

Я накинула на плечи куртку и уселась, положив бумаги на колени. Вода во фьорде была темно-синей, но периодически слегка меняла оттенок, будто кто-то тряс между горами большой кусок старинного тяжелого шелка. С кухни слышалось, как у Йенса течет вода. А в окружающем мире царила полная тишина.

Я опустила взгляд на верхний лист. На нем было одно слово: «Кристина». На следующей странице начинался текст: «Она плавно движется по серому миру. Солнце еще не взошло. Она очень любит этот мир, в котором нет света, но нет и тьмы, мир, лишенный теней и красок. Пока еще ничего как следует не разглядеть, но в то же время все вроде перед глазами: сплошные догадки да ошибки».

Я начала читать, временами отвлекаясь и поднимая взгляд к горам и фьорду. Потом рассказ стал затягивать меня все больше и больше. Когда я закончила, солнце уже село и веранда погрузилась в тень. Сделалось холодно.

Я сложила шезлонг и забрала его с собой в дом. Кухня была пуста. Еда спрятана. Посуда вытерта и убрана. Мойка аккуратно протерта.

Я прошла в холл и поставила шезлонг в шкаф под лестницей. Когда я его туда засовывала, он что-то зацепил и столкнул с места. В темноте я сумела разглядеть в шкафу гору журналов с комиксами. Их следовало бы хранить более бережно. Наверное, некоторые из них уже превратились в раритет.

Йенс сидел в кресле-качалке в гостиной и смотрел в окно. Он откинулся на маленькую подушку с кисточками и медленно раскачивался. Его взгляд скользил по другой стороне фьорда, по горным вершинам, где еще светило солнце, раскрашивая скалы в новые оттенки. Правда, неизвестно, видел ли он это. На нем не было ни красных, ни оранжевых очков. На столе стоял накрытый все тем же старым клетчатым стеганым колпаком чайник и две керамические кружки.

— Ты думаешь, действительно так и было? — спросила я, подойдя к нему с пачкой листов. — Умалишенная похитительница в беззвучной байдарке?

— Возможно.

— Замечательная догадка, — сказала я и положила бумаги на стол. — Весьма правдоподобно.

— Во всяком случае, правдоподобнее твоих историй про горных пленников. И это не просто догадка. Я провел небольшое расследование. По телефону.

Он показал на лежавший на матросском сундуке мобильник.

— Я разыскал хозяйку галереи, где выставлялись работы Кристины Линдэнг. И через нее вышел на куратора, Гудрун Самуэльссон, которая затеяла выставку. Они подруги, поэтому хозяйка галереи и поддалась на ее уговоры. Ведь с такой выставки ничего не продашь. Я долго беседовал с Гудрун Самуэльссон. Она на пенсии, но Кристину помнит прекрасно.

— Ты строишь свою историю на сведениях, которые получил от нее?

— Отчасти. Хочешь чаю?

Я кивнула и села на диван в сине-белую полосу. Он снял с чайника колпак и налил нам чаю. Определить цвет в темной керамической кружке было невозможно, но по вкусу я догадалась, что чай зеленый.

— Она сообщила мне кое-что о Кристине. Рассказала, что она жила на нашей стороне фьорда, на самом конце мыса. На острове Кальвён, как его называют, хотя на самом деле это никакой и не остров. Там всего двадцать метров до материка, и уже много лет как построена переправа. Но это место всегда было очень изолированным. В основном одни пастбища.

— Ты там побывал? — спросила я.

— Нет, но Гудрун Самуэльссон ездила туда несколько лет назад и сказала, что смотреть там не на что. Дом давным-давно снесли. Кто-то купил весь остров, построил там роскошную виллу и закрыл посторонним въезд.

— Она хорошо знала Кристину?

— Хорошо Кристину, вероятно, не знал никто. Но Гудрун было известно кое-что о ее прошлом, и после того как девушка переехала сюда, она пыталась поддерживать с ней контакт. Это было трудно, поскольку Кристина жила без телефона.

Гудрун рассказала, что очень заволновалась, когда Кристина исчезла. Когда она в последний раз навещала свою подопечную, та пребывала в депрессии. Она все время лежала на полу в куче одеял, уставившись в стену. Окно завесила куском ткани, поэтому свет в комнату почти не проникал. В комнате было не прибрано, а в холодильнике — почти пусто, что очень удивило Гудрун. Кристине всегда была свойственна аккуратность.

Но все это она заметила далеко не сразу. Первым, что бросилось ей в глаза, были Кристинины работы. Сотни разных поделок. Все мыслимые поверхности были заняты причудливыми предметами из перьев, костей, ракушек и травы. Из-за темноты она не могла разглядеть их как следует, но увиденного хватило, чтобы понять, что это уже выходит за рамки обычной безобидной трудотерапии. Перед ней, по ее собственным словам, были «потрясающие, невероятно трогательные произведения искусства».

Кроме того, полумрак дома вызывал странный обман зрения. Ей казалось, что вещи словно вибрируют. Совсем чуть-чуть. Как будто они дышат и вздрагивают. Точно живые. И в то же время у нее возникало диаметрально противоположное чувство: что они мертвые. Самые мертвые из всех предметов, какие ей доводилось видеть. Они были, по словам Гудрун Самуэльссон, «воплощением смерти, они излучали смерть, дышали смертью». Я помню, что точно такое же впечатление эти вещи произвели на выставке и на меня. Именно такое.

Сперва она думала, что находится в доме одна. И когда увидела Кристину среди одеял, то первой ее мыслью было, что та мертва. Гудрун окликнула ее, но ответа не последовало. Тогда она наклонилась и поняла, что Кристина все-таки жива. Она лежала, уставившись на стену. Гудрун проследила за ее взглядом и увидела, на что та смотрела: на малюсеньких птичек, нацарапанных на стене шариковой ручкой.

Я попросил ее описать птиц, но она их плохо помнила. Они были очень маленькие, выписанные, как она выразилась, «бисерным почерком». Я спросил, не мог ли их нарисовать кто-нибудь другой, помимо Кристины. Например, ребенок? По словам Гудрун Самуэльссон, такое едва ли было возможно, поскольку у Кристины никогда никто не бывал. Я спросил, не показались ли ей рисунки детскими, и с этим она согласилась, но сказала, что «Кристина сама во многом вела себя по-детски». И способ ее художественного самовыражения мог быстро меняться. Если увиденные Гудрун предметы являлись результатом резкого скачка в творческом развитии, то примитивные каракули вполне могли быть столь же внезапным шагом назад. Свидетельством ментального спада, в котором она явно находилась.