– И все же ты о чем-то думаешь, – настаивал Мэтью. В его голосе слышалось легкое недовольство, указывающее на то, что денек сегодня не обещает быть легким. – Размышляешь о том, что собираешься обсудить с Джордан. Почему бы не поговорить об этом со мной?

Мальчик не ошибся, что казалось проявлением невероятной проницательности с его стороны. Впрочем, раздражало это не меньше.

– Потому что вы два разных человека, – ответил Диклан. – Я не собираюсь пересказывать все дважды…

– Просто ты считаешь, что я глупее, чем она, – сказал Мэтью. – И приберегаешь все умные темы для разговора с ней, а мне только указываешь на выгульщиков собак на улице.

– Так тебе нравится или нет, когда я обращаю твое внимание на собак? – спросил Диклан.

Мэтью заворчал.

– Мне интересны не только собаки. Я хочу знать, чем ты занимаешься. О чем, ну, понимаешь, думаешь.

– Ладно, – произнес Диклан. – Мне интересно, были ли эти картины живительными магнитами. И по этой ли причине их украли.

Голландский зал с зелеными обоями в Гарднере был примечателен многими предметами, в том числе автопортретом Рембрандта, несколькими картинами Рубенса и прекрасной антикварной мебелью, однако в настоящее время он, вероятно, был более известен благодаря экспонатам, которые отсутствовали.

Несколько десятков лет назад, одной холодной мартовской ночью, пара воров, переодетых в форму полицейских, похитила из музея тринадцать работ, в том числе Рембрандта и Вермеера. Их деяние оставалось крупнейшей в истории нераскрытой кражей произведений искусства. Любое ограбление подобного масштаба казалось весьма примечательным, однако в данном случае потеря ощущалась особенно остро, потому как музей Гарднера был одновременно маленьким и необычным и, кроме того, неспособным возродиться так, как это мог бы сделать любой другой музей. Изабелла Стюарт Гарднер лично контролировала создание каждого уютного дюйма музея. Она сама приобрела и разместила экспонаты, следила за каждым шагом, вплоть до переделки здания, сноса стен и других архитектурных нюансов. Одним из пунктов ее завещания стало требование, что после ее смерти в музее ничего не должно меняться. Даже простое расширение дверного проема на несколько дюймов, чтобы облегчить доступ в один из залов, потребовало массу ходатайств и бумажной волокиты. Кроме того, запрет означал, что музей не может приобретать новые работы или переставлять старые взамен украденных. Вместо этого пустые рамы вернули обратно на те же места, где раньше висели шедевры живописи. По сути, таким образом они смогли визуализировать боль утраты – а что может быть более универсальным произведением искусства?

– Живительными магнитами? С чего ты взял? Потому что выбор был странный? Я имею в виду украденных вещей? – спросил Мэтью, опять же проявляя немного больше сообразительности, чем мог ожидать от него брат. Оказывается, во время их многочисленных посещений музея Мэтью внимательно слушал.

– Да, именно поэтому. Потому что в нескольких метрах от них висели более ценные вещи, но их оставили. Поскольку из всех экспонатов выбор воров пал на бронзовый наконечник.

– Та штука с птичкой, – сказал Мэтью.

– Да, – сухо подтвердил Диклан. Он услышал гораздо больше того, что ожидал от брата. – Та штука с птичкой.

Десятилетиями эксперты бились над загадкой, почему грабители забрали именно эти экспонаты и почему так по-варварски с ними обращались. Бесценные полотна были вырезаны прямо из рам. Кроме того, они прикарманили разрозненные работы на бумаге. Прихватили бронзовый кубок династии Шан, стоявший на столе перед полотном Рембрандта, которое тоже вынесли. И конечно, как заметил Мэтью, штуку с птичкой – бронзовый наконечник в форме орла с какого-то случайного знамени. Было ли это чем-то личным? Эксперты недоумевали. Или просто хватали все подряд? Что общего у этих экспонатов?

– Я размышлял о том, что, если бы они были живительными магнитами, тогда случайность обрела бы смысл, – сказал Диклан. – Ну, или, по крайней мере, столько же смысла, сколько в любой другой версии. Тогда речь шла бы не об исторической ценности или художественных достоинствах. Просто энергетика.

– Но тогда почему не взяли танцующую леди?

– «Эль-Халео».

– Я так и сказал. Танцующая леди с выгнутой задом наперед рукой.

Диклана покоробило столь точное описание картины, однако он пропустил это мимо ушей.

– Не знаю. Вероятно, не успели. Может, полотно показалось слишком большим. А может, им велели не трогать его.

– Кто?

– Могущественные персоны, преследующие собственные интересы, – ответил Диклан. – Большинство магнитов находятся под контролем людей, наделенных властью. Вот почему мы работаем крайне осторожно.

– Разве это не значит, что если Джордан создаст магнит, то станет могущественной персоной? – спросил Мэтью.

Диклан пристально посмотрел на брата.

– Да, думаю, что так. – Что он не стал говорить брату, так это то, что власть без защиты, в сущности, означает уязвимость. Если у вас есть что-то, что нужно другим, и вы не можете помешать им это отнять, значит, вас могут подвергнуть эксплуатации. Джордан и ее живительный магнит. Ронан и его сны. Именно поэтому паутина имела такое значение, хотя он и не собирался обсуждать это с Мэтью. Сеть была призвана защищать его, а не вовлекать.

В этот момент в узком дверном проеме появилась Джордан и присоединилась к ним.

– Это было так трудно? – произнес Мэтью. – Настоящий разговор. А не жалкая копипаста.

– О чем разговор? – спросила Джордан. – О чем-то хорошем? Или обо мне? Лучше бы о хорошем.

– Об этих штуковинах, – сказал Мэтью, указывая на пустующую раму.

Уперев руки в бедра, девушка так пристально уставилась на указанное место, словно картина все еще висела там.

– Как считаешь, они могли быть живительными магнитами? Это то, что мы думаем?

Пока Мэтью с удовольствием окунулся в разговор, Диклан наблюдал за ними. В этот момент он чувствовал себя невероятно довольным, глядя, как легко они обсуждают теории, которые вновь вели к неизвестности. Ему слишком нравилась такая жизнь. Нравились люди, присутствующие в ней. Поэтому, казалось, рано или поздно судьба подкинет очередной сюрприз.

– Кстати, никогда не догадаешься, чей любезный звонок разбудил меня сегодня, – сказала Джордан Диклану. – Наша милая подружка Боудикка вышла на след моего фанатеющего от обнаженки домовладельца, чтобы передать мне, что живительные магниты быстро расходятся и они ждут от меня вестей… А еще не задумывалась ли я о том, чтобы собрать портфолио для галереи?

– Взяточничество – это что-то новенькое. Что ты ответила?

– Что ценю их усердие и по-преждему еще не решила, действительно ли мне это сейчас нужно. И попросила дать мне знать, когда в продаже останется последний.

Пожалуй, это было то, что Диклану нравилось больше всего в данной ситуации, нравилось в Джордан Хеннесси: она могла постоять за себя. В его жизни никогда не было рядом человека, которого не требовалось бы направлять, охранять, наказывать, защищать. Никогда не было равного, и Диклан даже не догадывался, что хочет этого, пока не появилась она, и теперь ему это нравилось.