Он заинтересован, хотя уже не раз оставался в дураках.

– Блаженство в неведении, – изрекает Колдуэлл. И, не видя на выжидающе сморщенном лице своего друга радостного озарения, повторяет громче, так что голос его эхом отдается в пустом, теряющемся вдали коридоре: Блаженство в неведении. Вот какой урок я извлек из жизни.

– Не дай бог, если вы правы! – поспешно восклицает Филиппс и собирается уйти в свой класс. Но еще с минуту оба учителя стоят рядом, отдыхая в обществе друг друга и находя сомнительное удовольствие в том, что каждый обманул надежду другого, но ни один не в обиде. Так два коня в одном стойле жмутся друг к другу во время грозы. Колдуэлл был бы серым в яблоках Битюгом, ничем не примечательным и, может быть, совсем смирным, по кличке Серый, а Филиппс – резвым, маленьким гнедым скакуном с изящным хвостом и красивыми точеными копытами – почти пони.

Колдуэлл говорит напоследок:

– Мой старик умер, не дожив до моего возраста, и я не хотел бы подвести сына, как он.

Рывком, так что скрипят и трещат ножки, он двигает к двери ветхий дубовый столик: за этим столиком он будет продавать билеты на матч.

* * *

Панический крик несется по залу и поднимает пыль в самых дальних классах огромной школы, а многие тем временем еще берут билеты и текут через дверь в ярко освещенный коридор. Юноши, нелепые и причудливые как химеры, с ушами, покрасневшими от мороза, выпучив глаза, разинув рты, проталкиваются вперед под сверкающими шарами ламп. Девушки в клетчатых пальто, розовощекие, веселые, пестрые и почти все неуклюжие, как вазы, сделанные рассеянным гончаром, зажаты в жаркой тесноте. Грозная, душная, слепая толпа глухо погромыхивает, колышется, вибрирует; звенят молодые голоса.

– Тогда я говорю – что ж, не повезло тебе, старик.

– ...Слышу, что стучишь, а не пущу...

– Я и думаю: ну, это уж подлость.

– А она, сука, перевернулась и – хоть бы хны – говорит: «Давай еще».

– Ну подумай, как может одна бесконечность быть больше другой?

– Кто говорит, что он это говорил, хотела бы я знать?

– По ней это сразу видно, потому что родинка у нее на шее тут же краснеет.

– По-моему, он просто в себя влюблен.

– А коробка с завтраком – фюйть!

– Скажем так: бесконечность равна бесконечности. Правильно?

– А я услышала, что она сказала, и говорю ему: что такое, ничего не понимаю.

– Если не может остановиться, лучше б и не начинал.

– Он только рот разинул, серьезно.

– Когда это было, тыщу лет назад?

– Но если взять только нечетные числа, все, какие существуют, и сложить их, все равно получится бесконечность, правильно? Дошло до тебя наконец?

– Это где было-то, в Поттсвилле?

– ...Я в ночной рубашке, тоню-у-сенькой...

– Не везет? – говорит. А я ему: да, тебе не везет.

– Наконец-то! – кричит Питер, увидев Пенни, которая идет по проходу через зал. Она пришла одна, его девушка пришла одна, пришла к нему одна; от круговорота этих простых мыслей сердце его бьется сильней. Он кричит ей: «Я тебе место занял!» Он сидит в середине ряда, место, занятое для нее, завалено чужими пальто и шарфами. Она отважно пробирается меж рядов, нетерпеливо поджав губы, заставляет сидящих встать и пропустить ее, со смехом спотыкается о вытянутые ноги. Пока убирают пальто, ее прижимают к Питеру, который привстал со своего места. Их ноги неловко переплетаются; он игриво дует ей в лицо, и волосы у нее над ухом шевелятся. Ее лицо и шея безмятежно блестят среди рева и грохота, и она стоит перед ним, сладкая, аппетитная, лакомая. А все потому, что она такая маленькая. Маленькая и легкая, он может поднять ее без труда, как пушинку; и это тайно как бы поднимает его самого. Но вот убрано последнее пальто, и они садятся рядышком в уютном тепле, среди веселой суматохи.

Игроки бегают посреди зала, по гладким блестящим доскам. Мяч описывает в воздухе высокие кривые, но не долетает до потолка, где лампы забраны металлическими решетками. Раздается свисток. Судьи останавливают часы. Вбегают девушки, которые выкрикивают приветствия спортсменам, в желтых свитерах с коричневыми "О" и выстраиваются друг за другом, образуя словно бы железнодорожный состав.

– О! – взывают они, как семь медных сирен, держа друг друга за локти, так что их руки составляют один огромный поршень.

– О-о-о-о! – жалобно стонет Эхо.

– Эл.

– Эл! – подхватывают зрители.

– И.

– Ай-и-и! – раздается из глубины. У Питера дух захватывает, он искренне взволнован, но пользуется случаем и хватает девушку за руку.

– Ух, – говорит она, довольная. Кожа у нее все еще холодная с мороза.

– Эн.

– Хрен! – сразу подхватывает зал по школьной традиции. Приветственный крик вихрем проносится по рядам, крутится все стремительней, взмывает вверх, и всем кажется, будто он уносит их куда-то далеко, в другой мир.

– Олинджер, Олинджер, ОЛИНДЖЕР!

Девушки убегают, игра возобновляется, и огромный зал теперь похож на самую обыкновенную комнату. Комнату, где все друг друга знают. Питер и Пенни переговариваются.

– Я рад, что ты пришла, – говорит он. – Сам не думал, что так обрадуюсь.

– Что ж, спасибо, – говорит Пенни сухо. – Как твой отец?

– Психует. Мы и дома-то не ночевали. Машина сломалась.

– Бедный Питер.

– Нет, мне было даже интересно.

– Ты бреешься?

– Нет. А что? Уже пора?

– Нет. Но у тебя на ухе какая-то корка вроде засохшего бритвенного крема.

– Знаешь, что это?

– Что? Это интересно!

– Это моя тайна. Ты не знала, что у меня есть тайна?

– У всех есть тайны.

– Но у меня особенная.

– Какая же?

– Сказать не могу. Придется показать.

– Питер, это же просто смешно.

– Значит, не хочешь? Боишься?

– Нет. Тебя я не боюсь.

– Прекрасно. И я тебя тоже.

Она смеется.

– Ты никого не боишься.

– Вот и не правда. Я всех боюсь.

– Даже своего отца?

– Ух, его особенно.

– Когда же ты покажешь мне свою тайну?

– Может, и не покажу вовсе. Это ужасная штука.

– Ну пожалуйста, Питер, покажи. Пожалуйста.