«Ну что ж…» — проворчал, нащупывая в связке нужный ключ.

Распахнул дверь. Протянув руку, включил свет и застыл на пороге.

«Вы только посмотрите! — охнул он. — Мерзавцы! Нелюди!.. А это еще что такое?»

Он бросился вперед, и Хромов наконец смог войти вслед за ним в номер.

Ужасная картина! Произведение закоренелого абстракциониста, решившего под влиянием любовных неурядиц попробовать себя в бескрылом реализме.

В центре не влезающей ни в какие рамки композиции лежал человек в сером костюме.

«Не дышит!» — прошептал, склонившись над ним, портье.

Подойдя ближе, Хромов в бездыханном узнал человека, который утром в буфете развлекался сваренным вкрутую яйцом. Шалун. Остекленевшие глаза глядели на него с пристальным интересом. Хромов мог поклясться, что мертвец его видит, видит оттуда, и что этот пристальный взгляд уже никогда его не оставит, будет видеть его всегда и повсюду — постоянно.

«Гипнотизер!»

«Гипнотизер?» — портье поднялся с колен, тяжело дыша, посмотрел на Хромова непонимающе.

«Ну тот, который сегодня остановился в вашей гостинице…»

«Остановился?»

Портье смотрел на Хромова с испугом.

«Никто у меня не останавливался!» — сказал он с обидой в голосе.

Теперь уже Хромов ничего не понимал.

«Я пойду позвоню в милицию», — сказал он.

«Вы что, с ума сошли! — закричал портье. — Если узнают, что здесь произошло, гостинице конец. Кто будет, как вы говорите, „останавливаться“ в гостинице, в которой происходят убийства! Идите к себе, а я уж сам как-нибудь все устрою!»

«Ну как знаете, мне все равно…»

Пообещав хозяину гостиницы никому ничего не говорить, Хромов пошел спать.

19

«Для начала прими маленький сонник:

Агапов: набожная улитка.

Тропинин: тропа мнений (opinion) средь ропщущих пиний, троп, порт, рот, торт.

Человек без лица: безликий, без глаз, возможно, гипнотизер.

Успенский: стул со спинкой, с оспинкой, пинать, пенять.

Аврора: дуршлаг, душ, шлак.

Циклоп: кассир, водитель такси, машинист поезда, летчик».

«А уродец?»

«Ur-отец».

«Принимаю. Начнем с А, что значит — афиша?»

«Это просто. Афиша — a fish, то есть рыба, например „рыба“ в домино. Отсюда появляется domina, госпожа в корсете — захер-шахер-махер: мошенничество мошны, или — иначе — спекуляция, отражение в нечистом зеркале. Вот тебе и фотограф Людвиг: „снять то, что снится“».

«Можно срезать путь — от шахер-махера через шахматы махнуть к девичьему фотографу…»

«В любом случае мы перед выбором: разоблачить голую реальность или запечатлеть приодетую видимость».

«С этим все ясно, но не возьму в толк, как в твой сон проникли мошенники?»

«Постой… Сейчас соображу. Ловкость рук, то есть манера, откуда маньеризм, художник Бронзино. Помнишь, ты еще находил у меня сходство с женщиной, выглядывающей из-за мечущего розы Амура, той, что сжимает в левой руке медовые соты. Через бронзомедного всадника, где всплывает, как ты помнишь, „тритон“, переходим к „Ужо тебе!“, близкому quos ego („вот я вас!“), которым в Энеиде (1, 135) Нептун усмиряет ветры. Ср. „Вот ужо тебе будет, гарнизонная крыса“ (К. дочка) и кличку дяди „Вот“, выуженную из баллады Жуковского. Что касается жука, то это, конечно же, скарабей, священный хранитель скатанного в шар дерьма».

«Шар?»

«Да, Шар, поэт, написавший, если не ошибаюсь, „Feuillets d’Hypnos“ с его знаменитым „Ты войдешь во вкус дыни“, но это так, между прочим. Остановимся на листах гипноза, или гипнотических листках, кому что нравится».

«Ты права. Когда толкуешь что бы то ни было, хошь сон, хошь бессонницу, главное — вовремя остановиться. Даже не так важно, на чем остановишься, в конце концов, может просто истечь время, отпущенное на толкование, важна сама остановка — воля поставить предел, сделать зарубку, неподвластную времени».

«Водрузить детородно торчащую герму!»

«А откуда взялась греческая лямбда на стене?»

«Вероятно, лямбдовидный шов черепа… Гамлет, жалеющий мертвого шута, безразличный к живой Офелии. Offal, если ты не помнишь, означает требуху, отбросы, дешевую рыбу, падаль. Итак, прибираем к рукам Бодлера (в скобках добавлю, что нам выпал еще один шар — „Une charogne“). „Искусственный рай“. Рай… Не знаю, что дальше, тупик».

«Я бы повел иначе, лирически. Гамлет — гам лет, то есть, другими словами, „Шум времени“. Вокзал, Waxholl, воск. Как видишь, от несгораемого ящика прямой путь к свече, которая горела на столе. „Скрещенья рук, скрещенья ног“ дают крест».

«Череп, свеча, крест… Слишком все как-то складно получается, неубедительно».

«Твой сон, твое право сказать да или нет».

«Нет».

«Не настаиваю. Там еще была девушка с татуировкой на спине…»

«Да, помню — дерево. Кстати, ты не спросила, как ее зовут?»

«Нет, она стояла ко мне спиной. Но, кажется, я знаю, откуда дерево. Оно росло в саду нашего дома, когда я была маленькой девочкой: старая развесистая акация с плотно переплетенными ветвями и зыбкими гребешками листвы».

«Акация — значит „невинная“».

«В жаркий, бесконечно унылый день я играла одна в саду. Наш сад был окружен каменной оградой с железными воротами. Мне не разрешали выходить на улицу, да и, сказать по правде, мир за пределом нашего дома, нашего сада меня не слишком тогда интересовал».

«Во что ты играла?»

«В палочку-выручалочку, в сиротский приют, в галеру, в салочки…»

«Одна?»

«Одна. Но в тот день, во что бы я ни начинала играть, мне сразу становилось скучно. Я решила придумать новую игру. Акация манила вверх зыбкой тенью. Старый, сморщенный, узловатый ствол позволил без труда вскарабкаться туда, где расходящиеся ветви образовали удобный насест. Очутившись посреди сплетения, в окружении многослойных завес трепетной зелени, точно накрытая волной, я стала будто околдована. Я превратилась в маленькое божество — гамадриаду. Я испытала блаженство, какого прежде не знала. Мое существо раскрылось. Солнце, проникая внутрь зеленого купола, дробилось на сияющие фигуры, обступающие меня в медленном танце. Я парила, оставаясь неподвижной. Птицы перелетали с ветки на ветку, оглашая все вокруг пронзительным щебетом. Ни на какие посулы не спустилась бы я вниз — на землю. Время шло, но оно шло для других, для тех, кто остался внизу. Вот из дома появился отец, крикнул: „Розочка, ты где?“ Хотела крикнуть в ответ, но звук повис на языке, как сладкая патока… Отец пожал плечами и вернулся в дом, должно быть, решив, что я спряталась где-то в комнатах, под диваном, в шкафу, за шторой. Вскоре он опять показался на пороге. Лицо было встревоженным, губы дрожали. „Роза, Роза, Роза, Роза!“ — выкрикивал он, обходя сад…»