Наверное, это было похоже на глубокий, целительный сон после продолжительной болезни, после долгих ночей, наполненных кошмарами бессонницы, сон, в котором существуешь, подчиняясь только тем правилам, которые сам же и придумал, забыв ненадолго о том, что есть другая, реальная жизнь.

Баба Катя поселила меня в маленькой комнатке-пристройке, которую она называла терраской. В комнате стоял узкий диван с двумя откидывающимися валиками и высокой спинкой, столик, сколоченный из двух досок, покрытый клеенкой, и этажерка со старыми журналами «Огонек» и брошюрами по кролиководству.

– Сколько? – спросил я, бросив рюкзак на диван.

– Что «сколько»? – не поняла баба Катя.

– Сколько платить?

– Да сколько ни заплатите, – беззаботно махнула ладошкой баба Катя. – Все одно терраска пустая стоит все лето. Мы здесь только варенья да соленья на зиму ставим. Холодно потому что здесь зимой.

Баба Катя сама предложила мне есть вместе с ними то, что она готовит себе и Сережику. Я согласился и с тех пор только ходил в сельмаг, закупая то, что она велела.

Первые три дня я медленно, но верно выходил из скрутившего меня ступора. Я ничего не делал, с утра до вечера сидел на крыльце и молча кивал головой местным жителям, ни один из которых, проходя мимо, не забывал со мной поздороваться. На четвертый день я пошел в сельмаг, купил две тонкие ученические тетрадки и авторучку. Вернувшись, я сел на свою любимую ступеньку и начал писать.

Писалось на удивление легко и свободно, чего давно уже со мной не случалось. К вечеру я исписал обе тетрадки, заложив хорошее начало для повести, над которой я больше месяца безуспешно бился в Москве.

Живший вместе с бабой Катей Сережик приходился ей внучатым племянником. Мать его, племянница бабы Кати, уехала с мужем на заработки, временно, как тогда полагала. Сережика же, которому тогда было только два с небольшим года, оставила своей бездетной тетке. Уехали да так и не вернулись. А Сережик рос при бабе Кате. Сейчас ему было уже двадцать четыре года. Это был высокий, крепко сложенный русоволосый парень с такими же, как у бабы Кати, пронзительно голубыми глазами. Но вследствие какой-то болезни, на которую в детстве не обратили внимания, уровень умственного развития Сережика едва дотягивал до двенадцатилетнего школьника. Он вовсе не был идиотом; очень здраво рассуждал о предметах, которые вызывали у него интерес, всегда аккуратно и добросовестно выполнял поручаемую работу. Вот только многие из тех вещей, которые, казалось бы, должны были интересовать молодого человека его возраста, для Сережика просто не существовали. Он как будто жил внутри раковины, где находился его собственный, потаенный мир, о котором он никому не рассказывал, и выглядывал наружу только в случае крайней необходимости.

Какой-либо постоянной работы Сережик не имел, перебиваясь поденщиной. Он помогал соседям вскапывать огороды, копать картошку, обирать с ботвы колорадских жуков, иногда убирал навоз на ферме или пас деревенский скот.

Петрович, имевший собственную небольшую пасеку, пытался пристроить Сережика к ульям, обещая регулярно выплачивать зарплату не деньгами, так медом, но, походив пару дней за пчелами, Сережик потерял к этому делу всякий интерес и, честно предупредив Петровича о том, что бросает работу, на пасеке больше не появлялся.

Насколько я мог заметить, газет и журналов Сережик в руки не брал, зато книги читал запоем. Каждую неделю в среду, даже если лил нескончаемый дождь и дорога, полускрытая водой, превращалась в жидкую хлябь, Сережик садился на велосипед и ехал в библиотеку менять книги.

Заинтересовавшись этим Сережиковым пристрастием, я как-то раз сам дошел до соседней деревни и, зайдя в библиотеку, попросил работавшую там девушку показать мне список книг, которые берет читать Сережик. Молоденькая библиотекарша густо покраснела. Глаза ее быстро забегали по моей майке, надпись на которой вопрошала: «Рок-н-ролл мертв?»

– Ой, вы знаете, я даже не записываю за ним, – едва слышно залепетала она. – Он очень аккуратный и всегда возвращает книги в срок.

Должно быть, по причине того, что прежде к ней никто с такими вопросами не обращался, она приняла меня за ревизора или за какое иное высокое начальство.

Я поспешил успокоить ее, заверив, что не вынашиваю никаких коварных замыслов, а просто хочу узнать, что любит читать Сережик, чтобы приобрести ему в подарок соответствующую книгу.

Девушка немного приободрилась.

– Ой, да вы знаете, он перечитал все, что у нас есть! Наверное, уже по третьему кругу пошел!

В деревне Сережика никто не обижал и не дразнил, даже ребятишки, которые, бывает, творят зло походя, с детской непосредственностью, даже не задумываясь о последствиях содеянного. Как мне показалось, его даже немного побаивались. Я относил это на счет исторической памяти народа, верящего в некие мистические способности убогих и юродивых.

Вскоре это мое предположение получило подтверждение.

Сельмаг в деревне работал по довольно-таки своеобразному графику, и покупателям, тем, которые приходили, доверившись вывеске с указанием часов работы, порой приходилось изрядно потомиться перед закрытой дверью, дожидаясь прихода продавщицы по имени Алевтина, женщины дородной, а потому основательной и неторопливой.

На пятый или шестой день своего пребывания в Никитино я пришел в сельмаг со списком продуктов, составленным для меня бабой Катей. Подергав для верности запертую дверь, я обошел магазин сбоку, чтобы попытаться укрыться от палящего полуденного солнца в узкой полоске тени, отбрасываемой скатом крыши. Там уже сидела, обмахиваясь платком, женщина, у которой баба Катя брала для меня молоко. Я поздоровался и сел рядом. Мы обменялись парой обычной в таких случаях фраз, посетовали на нестерпимую жару да на вечно опаздывающую Алевтину. И вдруг моя собеседница сняла с колен свою клетчатую сумку, повернулась всем корпусом в мою сторону и без всякой связи с предыдущим очень серьезно произнесла:

– Вы Сережика-то не обижайте.

– Да ну, что вы!..

– Сережик – он парень хороший, добрый, – продолжала она, как будто даже и не заметив моего возмущенного восклицания. – Но знает он слова заветные, а поскольку умишка у него маловато, то и пользуется ими бестолково. У нас, почитай, каждая баба в округе как забеременеет, так к Сережику бежит. Сережик точно скажет и когда родить ей, и кто родится – мальчик или девочка. Но вот если обидится Сережик на кого, то может беды наделать. Не со зла, а по неразумению.

Женщина так увлеклась рассказом, что даже обмахиваться перестала.

– И каких же бед может понаделать Сережик? – спросил я.

– За других говорить не стану, но могу рассказать, что со мной приключилось. – Женщина сделала артистичную паузу, чтобы убедиться в том, что слушаю я ее с предельным вниманием. – Два года назад это было, в конце осени, как раз после октябрьских праздников. Сижу я в хлеву, дою Ленку – корову мою так звать. Вдруг заходит Сережик и говорит: «Тетка Наталья, дай молочка парного попить». Любит он парное молочко, а я ему никогда и не отказываю. И в этот раз хотела налить, потянулась за кружкой, да весь подойник на землю и опрокинула. Обидно мне стало, жалко молока. «Все из-за тебя, бестолочь проклятая! – кричу на Сережика. – Лезешь под руку! Уходи, не будет тебе никакого молока!» Не знаю уж, на что он сильнее обиделся – на то, что я его бестолочью назвала, или что молока дать отказалась, – только сильно обиделся. «Ладно, – говорит, – я уйду, да только и тебе молока больше не будет». Спокойно так сказал, без злобы. А после развернулся и вышел. И что вы думаете, на следующий день занемогла моя Ленка! С виду-то она вроде как здоровая – ест хорошо, не плачет, ни на что не жалуется, а только как сяду я ее доить, так из вымени течет не молоко, а дрянь какая-то вонючая, вроде как простокваша с гноем. Три недели так прошли. Ветеринар с фермы приходил Ленку посмотреть. Головой покачал, какие-то мази назначил, да только все без толку оказалось. Тогда пошла я в магазин, купила кило шоколадных конфет и – к Сережику. «Прости, – говорю, – Сережик, если я невзначай тебя чем обидела. А как Ленка выздоровеет, приходи молочко пить, никогда отказа тебе не будет». Сережик из всего пакета только одну конфетку-то и взял. «Спасибо, – говорит, – тетка Наталья. Прости и ты меня: если я тебя и обидел, так не со зла. И желаю твоей коровке поскорее поправляться». И, скажи на милость, на следующий же день у Ленки из вымени чистое молоко пошло, как и прежде!