Просторный кабинет командира Ленинградского корпуса ПВО был прост и строг. Командира корпуса Миклашевский узнал сразу, хотя видел его два раза издали, когда тот приезжал в полк. Невысокого роста, смуглолицый, худощавый, с копной темных вьющихся волос, командир выглядел значительно моложе сорока лет. Рядом с командиром корпуса сидел незнакомый плотный военный. У него крупные, волевые черты лица, седеющие волосы, одет он в простую красноармейскую гимнастерку, которая почти в обтяжку облегала крепко сбитую и сытую фигуру. И эта сытость бросилась в глаза. Военный не отличался особой полнотой, просто у него был здоровый цвет лица, обычный вид нормально питающегося человека. И в этом была необычность. Он не испытал голода. «Не блокадник, — решил Игорь. — С материка начальство…» И стрельнул взглядом по петлицам. На них никаких знаков различия. Но по манере держаться, по уверенным жестам Игорь сразу уловил командирские навыки.

— Семен Васильевич, — представился военный в красноармейской гимнастерке и сказал, что он из Политуправления.

На столе появились чай в стаканах и сахар. Настоящий сахарный песок. Игорь ощущал то неловкое, тягостное состояние, когда не мог пересилить себя, не мог удержать свою руку и сыпал, сыпал в свой стакан одну чайную ложку за другой… Как сладок был чай!.. Густой, как мед, и одурманивающе приторный!

Миклашевский хорошо помнит каждое слово Семена Васильевича, когда после чая тот достал из папки его рапорт, написанный еще в первую неделю войны. У Игоря от радости и волнения кровь хлынула в лицо — он не ошибся! Предположение сбылось!..

— Может быть, вы передумали? — спрашивал Семен Васильевич. — С тех дней прошло много времени, вы побывали в боях, познали не только романтику, но и горечь войны…

Игорь не передумал, не изменил своего решения. Месяцы войны научили его многому. Ему дважды приходилось непосредственно встречаться с немецкими разведчиками. Один раз его, Миклашевского, чуть не увели… Стыдно вспомнить, но факт остается фактом! Спеленали веревками и уже тащили в лес.

— Подумайте, лейтенант, все взвесьте. Сможете ли пойти на выполнение важного задания за линией фронта, — сказал Семен Васильевич. — Через два дня дадите ответ.

— Я могу ответить сейчас, — Миклашевский встал, вытягиваясь в струнку.

— И все же даем два дня на размышление.

Игоря поместили в гарнизонной гостинице, дали отдельную маленькую комнату. Переступив порог, он сбросил с себя одежду и завалился спать. Спал почти сутки. Бессонные, напряженные ночи на льду Ладоги, постоянные тревоги… А тут такая роскошь. Настоящая кровать, простыни… Никто не тревожит, не будит.

Миклашевский заглянул на спортивную базу курсов красных командиров, где до войны располагалась сборная военного округа. Там разместился военный госпиталь. В тренировочных запах рядами стояли койки. В борцовском зале, где раньше на ползала лежали пухлые, толстые темно-синего цвета специальные маты, образуя ковер, разместилась операционная. В боксерском зале лежали тяжелораненые…

Лейтенант прошелся по коридору, и ему никак не верилось, что тут не так давно была совсем иная жизнь. Под этим потолком собирались самые лучшие спортсмены Ленинградского военного округа. О тех днях, как напоминание, как весточки от мирного времени, остались в потолке крючья, к которым крепили спортивные снаряды, да вдоль стен выступали длинные деревянные ребра шведских стенок, до блеска отполированные ладонями.

Вдоль коридора прохаживались, толпились кучками ходячие ранбольные. Они курили казенную махорку, переговаривались, вспоминая минувшие бои, мирную жизнь… Вдруг за спиной Миклашевский услышал голос одного раненого:

— Что, не узнаешь?

Голос раненого Игорю показался знакомым. Он повернулся и у стены возле печки увидел моряка. Тот был высок, худ и угрюм. Левая нога схвачена до колена плотным гипсовым панцирем.

— Так и не признаешь?

— Ты? — неуверенно выдохнул Миклашевский, вспомнив приход Запорожского в раздевалку перед финальным боем. — Неужели ты?..

— Да, я… — голубые глаза моряка, как поблекшие на солнце льдинки, смотрели чуть насмешливо и грустно. — А я о тебе вспоминал в Петергофе. Вот, думал, тут должен был состояться мой поединок на реванш с Миклашевским…

— Погоди! — Игорь недоуменно посмотрел на Запорожского. — Когда же ты был в Петергофе?

— Можно сказать, что недавно.

— Там же немцы!

— Вот мы их и потревожили десантом.

Расставаясь, боксеры пожали друг другу руки. Когда

Игорь направился к выходу, Запорожский задержал его еще на минутку и, потупя взгляд, виноватым голосом пробормотал:

— Ты уж прости меня за тот фортель на ринге… Теперь я на все смотрю другими глазами. На рассвете пятого октября пошли…

Запорожский рассказал Миклашевскому, как на линкорах «Марат» и «Октябрьская революция», на крейсере «Киров» и из учебного отряда отбирали самых рослых и сильных моряков. Попасть в десантный отряд было почетным делом! Запорожского сначала не хотели брать, командир пытался удержать знатного боксера в Кронштадте, но Иван проявил характер и настоял на своем, хотя понимал, что идет не на боксерский поединок, а на встречу со смертью.

— И вот, видишь, уцелел… Сам даже не знаю, как уцелел. — Иван грустно улыбался, как будто был виновен в том, что судьба его миловала. — Два дня Большой дворец держали. А подмога не приходила, в заливе штормяга, к берегу не пристать. Фрицы танки пустили, стали в кольцо брать… Потом уходили… Ползли по главному каналу… И в море… Почти сутки в воде, пока не подобрали наши…

Самолет резко подбросило вверх, затем, словно проваливаясь, он нырнул вниз. В следующее мгновение большая машина снова обрела крыльями упругость воздуха, и пассажиры облегченно вздохнули.

— Кидает, едрена мать, аж до печенок пронимает! — чертыхнулся сосед Игоря, пряча озябшие руки в карманы потрепанной шинели. — Пару затяжек бы!..

— Курить в полете нельзя, — заметил курносый, заросший рыжеватой щетиной пожилой мужчина в стеганом ватнике, перетянутый в талии широким ремнем. — Не положено…

Миклашевский, прислонившись боком к холодной самолетной стене, пытался восстановить прерванную нить воспоминаний, но прошлое куда-то уходило и становилось туманно-расплывчатым. Под ногами чуть качнулся пол и плавно заскользил наклонно вниз.

— Идем на снижение! — радостно крикнул кто-то. — Подлетели к Москве.

Молчавшие почти весь полет женщины, старики и дети сразу обрели голоса, и в самолете стало шумно от гомона, как на вокзале при посадке на поезд.

4

Снег быстро растаял, он в этих краях Европы долго не держится. Термометр показывал плюс пять, и почему-то запахло весной. Такие солнечные дни бывают в Москве в начале апреля, да и то при ранней весне. А здесь в декабре такая благодать, хоть ходи в легком пальто.

Над остроконечными крышами, над городом высоко в ослепительно синем небе проплывали белые облака, пушистые и воздушные, словно хорошо взбитые сливки. Марина так и подумала, глядя на облака, «как хорошо взбитые сливки». Она стояла у окна и любовалась теплым солнечным днем. И почему-то думала о взбитых сливках. В Москве ее мать никогда не взбивала сливок, и Марина даже не знала, что существует на свете такая вкусная и нежная молочная еда. Но здесь, в Бельгии, она сначала удивлялась, как бельгийцы чуть ли не к каждому сладкому блюду подавали сливки — взбитые, нежные, словно нагроможденные снежные комочки, тающие во рту. Подавали их к пудингу, и к творогу, и к сладостям, и даже к киселю. Смешно было видеть первый раз, как посреди тарелки, поверх розового киселя, громоздились пушистым облачком взбитые сливки… Марина довольно быстро привыкла к нежной молочной еде, и если выдавался случай и она заходила в кафе, то обязательно заказывала чашечку кофе и взбитые сливки.