Зачем они это делают? Какому тайному порядку следуют они, проделывая каждый вечер этот путь над лагуной? И, так же как прилета морских птиц, я жду Уму, жду, что она пройдет сейчас по берегу речки, стройная и темнокожая, со связкой осьминогов на конце остроги или в ожерелье из рыб.

Иногда она и правда приходит, втыкает острогу в песок у прибрежных дюн, словно подавая сигнал подойти к ней. Когда я говорю, что нашел второй тайник Корсара и что он оказался пуст, Ума хохочет: «Так, значит, нет здесь золота, ничего больше нет!» Сначала я злюсь, но ее смех так заразителен, что вскоре я уже хохочу вместе с ней. Она права.

Смешно же мы, наверно, выглядели, когда увидели, что колодец пуст! Мы с Умой бежим через камыши к дюнам, и тучи серебряных птичек с писком взлетают перед нами. Мы скидываем одежду и вместе ныряем в прозрачную воду лагуны, такую теплую, что ее едва замечаешь. Мы плывем под водой мимо кораллов, долго-долго, не переводя дыхания. Ума даже не пытается ловить рыб. Ей нравится просто гоняться за ними под водой, отыскивать старых губанов в их темных норах. Никогда нам еще не было так весело, как сейчас, когда мы узнали, что все тайники пусты. Как-то вечером, когда мы смотрели, как над горами зажигаются звезды, она говорит: «Почему ты ищешь золото здесь?»

Мне хочется рассказать ей о нашем доме в Букане, о нашем бескрайнем саде, обо всем, что мы потеряли, потому что это-то я и ищу. Но я не знаю как, и тогда она добавляет, тихо-тихо, словно разговаривая сама с собой: «Золото ничего не стоит, его не надо бояться, оно как скорпион, который жалит только того, кто боится». Она говорит это просто, без всякого бахвальства, но твердо, как человек, уверенный в том, что он говорит. И еще: «Вы, люди большого мира, думаете, что золото — самая сильная и самая желанная вещь на свете, поэтому вы и воюете. Люди будут умирать везде, только чтобы иметь золото».

От этих слов сердце у меня бешено колотится, потому что я вспоминаю о своей мобилизации. Какое-то мгновение мне хочется все рассказать Уме, но у меня перехватывает горло. Мне остается всего несколько дней жизни здесь, рядом с ней, в этой долине, вдали от остального мира. Как заговорить с Умой о войне? Для нее это зло, думаю, она не простила бы мне этого, просто взяла бы и убежала сразу.

Нет, не могу я с ней говорить об этом. Я сжимаю ее руку — крепко-крепко, чтобы прочувствовать ее тепло, пью срывающееся с ее губ дыхание. Стоит теплая ночь, лето, на море штиль, ветер стих, небо усеяно звездами, они прекрасны, все исполнено покоя и радости. Кажется, впервые я наслаждаюсь настоящим моментом, не испытывая ни нетерпения, ни желания чего-то достичь, лишь с грустью думая о том, что этому никогда не повториться, что все это скоро погибнет. Несколько раз я почти готов признаться Уме, что мы больше не увидимся, но ее смех, ее дыхание, запах ее тела, вкус соли на ее коже останавливают меня. Как могу я нарушить этот покой? Мне не удержать того, что скоро будет разбито, но я еще могу верить в чудо.

Как большинство жителей острова, я каждое утро прихожу к зданию телеграфа в ожидании новостей.

Коммюнике из Европы вывешиваются у двери на крыльце телеграфа. Те, кто умеет читать, переводят их на креольский для остальных. Протиснувшись к дверям, я успеваю прочесть несколько строчек: речь идет об армиях Френча, Хейга и о французских соединениях Лангля и Ларрезака, об операциях в Бельгии, об угрожающей ситуации на Рейне, о боях на Уазе, под Динаном, в Арденнах, на Мёзе. Мне знакомы эти названия, я учил их когда-то в коллеже, но какое значение могут они иметь для большинства жителей Родригеса? Может, они считают, что это такие острова, где ветер раскачивает кокосовые и веерные пальмы, где, как и здесь, слышен непрестанный гул бьющегося о скалы моря? Во мне закипают злость, нетерпение, потому что я знаю: еще немного, каких-то несколько недель — и я буду там, на берегах этих незнакомых рек, в гуще войны, сметающей все имена.

Этим утром, когда пришел юный Фриц Кастель, я изготовил нечто вроде завещания. Вооружившись теодолитом, я в последний раз вычислил прямую ост-вест, проведя ее точно через две «проушины», расположенные по краям долины, и нашел точку, в которой эта прямая пересекается с осью норд-зюйд, определенной по компасу с небольшим отклонением в сторону звездного севера. На месте пересечения этих прямых, то есть в середине долины Камышовой реки, в пределах заболоченного участка, образующего подобие языка между двумя ее рукавами, я установил тяжелый базальтовый камень, по форме напоминающий межевой столб. Чтобы перетащить его, мне пришлось вместе с моим юным чернокожим помощником проложить по берегу реки настил из камышей и веток. Я привязал к столбу веревку, и мы по очереди то тащили, то толкали его, так что в конце концов доставили на другой конец долины, на расстояние более мили от того места, где я его нашел, в точку, обозначенную на моих картах литерой «В», и установили на земляной горке, которая чуть выступает в устье реки и во время прилива покрывается водой.

Эта работа заняла у нас почти весь день. Фриц Кастель помогал мне, не задавая вопросов. Затем он вернулся домой.

Солнце уже почти село, когда, вооружившись зубилом и большим камнем вместо молотка, я принимаюсь за свое послание будущим поколениям. На верхней грани столба я высекаю полоску длиной в три дюйма, соответствующую прямой линии, что соединяет западную и восточную «проушины». На боковую грань, с южной стороны, наношу основные ориентиры, соответствующие вехам, оставленным Корсаром. Тут и большая буква «М», обозначающая Командорскую Вышку, и выбитые на скале четыре отверстия ::, и желобок, указывающий на расселину, и точка, обозначающая самый северный камень, у входа в устье. На северной стороне столба я высекаю пять главных вех Корсара: вершины Шарло, Билактер, гору Четырех Ветров, выстраивающиеся по линии зюйд-зюйд-вест, а также Командор и Питон, образующие другую прямую, чуть расходящуюся с первой.

Мне хотелось бы выбить и треугольники с сетки Корсара, вписанные в круг, проходящий через «проушины» и самый северный камень, в центре которого, как я теперь вижу, и установлен этот столб. Однако поверхность у камня слишком неровная, и мне с моим тупым зубилом просто не нанести на нее столь точный рисунок.

А потому я довольствуюсь тем, что высекаю у основания столба заглавными буквами свои инициалы — «АЛ». А ниже — римскими цифрами — дату:

X XII MCMXIV

В этот день, несомненно мой последний день здесь, в Английской лощине, я решил воспользоваться летней жарой, чтобы вдоволь наплаваться в лагуне. Я разделся в камышах у пустынного пляжа, куда мы ходили с Умой. Сегодня всё здесь кажется еще более безмолвным, далеким, заброшенным. Нет больше серебряных птичек, с пронзительным писком тучами взлетавших у нас из-под ног. Нет морских птиц в небе. Только крабы-солдаты, задрав к небу клешни, удирают к болотцу, чтобы укрыться в тине. Я долго плаваю в теплой воде, задевая за кораллы, обнажаемые отступающим морем. Широко раскрыв глаза под водой, я смотрю, как мимо меня проплывают мелководные рыбы: кузовки, перламутровые катраны и даже великолепная ядовитая рыба-камень, ощетинившаяся мачтами своих спинных плавников. У самого кораллового барьера я вспугиваю губана, и тот, прежде чем улизнуть, застывает на месте, глядя на меня. У меня нет остроги, но даже если бы и была, не думаю, что у меня хватило бы мужества пустить ее в ход против любого из этих молчаливых созданий и обагрить их кровью воду!