Казалось, огонь по ним велся отовсюду. Необычно частые винтовочные выстрелы чередовались с короткими пулеметными очередями. Пулеметными? Даже Павел, имевший очень небольшой военный опыт, знал, что станковые и ручные пулеметы имеют совсем иные «голоса».

Управление частями было потеряно почти мгновенно. Растянувшаяся в походном строю бригада, оказавшаяся под плотным и невероятно метким огнем противника на открытом пространстве, отстреливалась наугад.

Крики и топот донеслись из арьергардной части бригады. Павел увидел, как солдаты третьего полка бегут, бросая оружие и падая под кинжальным огнем. Павел видел, как гибнут его бойцы, видел, как неимоверный ужас охватывает их. Он понял, что через несколько минут паника охватит всю бригаду, и это будет означать ее гибель. Повернувшись к неотступно следовавшей за ним Инге, он крикнул:

— Остаешься здесь. За штабные документы головой отвечаешь.

Перекатившись, он подполз к убитому рабочему, подобрал его винтовку с примкнутым штыком, передернул затвор, вскочил на ноги и закричал что есть силы:

— За советскую власть, в штыки, даешь!

Пуля тотчас сбила с него кожаную фуражку, вторая чиркнула по левой руке, вырвав кусок мяса и вызвав жгучую боль. Но дело было сделано. Цепь рабочих поднялась с громовым «Даешь!» и устремилась к кромке леса, где засел враг. Ингерманландцы любили своего командира, отважного, всегда уверенного, своего в доску товарища Сергеева; они заразились от него азартом атаки, но главное, им сказали, что нужно делать. И они пошли…

Павел сразу оказался в третьей или четвертой шеренге атакующих. Он бежал, на ходу отчаянно призывая немногих робеющих солдат в атаку. То и дело ему приходилось перепрыгивать через раненых и убитых. Атакующие тоже стреляли по лесу. Впрочем, все ингерманландцы понимали, что эти неприцельные выстрелы вряд ли способны нанести серьезный ущерб скрывающимся в чаще противникам. Зато враг стрелял прицельно, как в тире.

Когда волна атакующих докатилась до леса, первые две шеренги были выкошены полностью, остальные понесли гигантские потери. Неожиданно Павел оказался в первой цепи. Перепрыгнув через кустарник, он увидел перед собой майора в полевой форме русской армии, но с северорусскими погонами и кокардой. Майор с автоматической винтовкой в руках неожиданно поднялся из укрытия. Павел сделал выпад штыком. В первое мгновение ему показалось, что он попал. Но его штык провалился в пустоту, и тут же мощный удар обрушился на его голову.

Удар прикладом пришелся чуть выше виска. Свет померк в глазах у Павла, ноги подкосились, и он рухнул на землю, выронив винтовку.

* * *

Алексей обходил строй пленных. Одни смотрели на него зло, видя в нем классового врага, проклятого буржуя, белого офицера — воплощение черных сил. Другие смотрели со страхом и надеждой, пытаясь прочитать в глазах генерала свою будущую судьбу: «Расстреляют или нет?» А он, скользя взглядом по лицам, думал, что еще несколько часов назад, встретившись с любым из этих людей на поле боя, обязательно убил бы, потому что иначе сам бы погиб. В бою он был зверем… Хорошо Колычеву. Он даже в бою остается человеком. Он может позволить себе не убивать… хотя только в рукопашной схватке. Но это не важно. «Я видел его в бою, — думал Алексей, — он остается человеком, пусть жестким бойцом, но человеком. А я вот превращаюсь в зверя, как только вижу того, кто намерен убить меня, как только эмоции завладевают мной. Так нельзя. Это неправильно. Какое это наслаждение — не быть зверем!»

Внезапно женский визг и перекрывший его взрыв солдатского хохота привлекли его внимание. Прибавив шагу, он обогнул сарай, из-за которого доносился шум. Там стояло человек пятнадцать солдат, гогочущих во все горло. Алексей, бесцеремонно раздвинув двоих, вошел в круг. Здоровенный ефрейтор держал огромными ручищами бешено сопротивлявшегося подростка в солдатской форме без знаков различия. Штаны у мальчишки были спущены до самых щиколоток. Увидев генерала, ефрейтор позволил пленнику разогнуться… И тут Алексей с удивлением обнаружил, что пленный вовсе не мальчик… а совсем наоборот.

— Что здесь происходит? — грозно насупил брови Алексей.

— Извольте видеть, господин генерал-майор, — прогудел ефрейтор, — выполняя ваш приказ, обыскивали пленных. Думал — пацан, залез за пазуху, может, прячет чего, а там — вона…

Он резким движением задрал гимнастерку на девушке до самой шеи, продемонстрировав пару маленьких, упругих и очень соблазнительных грудей. Солдаты залились диким ржанием.

— Так… — протянул Алексей.

Он хотел было произнести речь о недопустимости подобного обращения с военнопленными, но к нему подскочил командир взвода разведки поручик Семенов и козырнул:

— Разрешите обратиться, ваше высокопревосходительство… приватно.

— Слушаю, — буркнул Алексей, давая знак поручику следовать за ним.

— Ваше высокопревосходительство, — взволнованно зашептал Семенов, склонившись к уху Алексея, когда они отошли к бревенчатой стене сарая, — все знаем: отношение к пленным, конвенции… Но вы поймите, господин генерал-майор, война уже у всех в печенках сидит. Мужики дома не были по несколько лет. Озверели все. Только что из такого боя вышли. А тут эта сучка… Понимаю, что в деревнях безобразить не позволяете. Но она же еще и стреляла по нашим. Бога должна молить, что не прикончили в бою. Ну, отдайте вы ее ребятам. Пусть душу отведут. Она же, говорят, самая что ни на есть большевичка, баба комбрига ихнего. Я, ваше высокопревосходительство, не для себя прошу — для них. Не дадите мужикам пар выпустить, они же не сегодня-завтра вообще неуправляемы станут, в чистое зверье обратятся. Пожалуйста, ваше высокопревосходительство…

Оттолкнув поручика, Алексей вернулся в круг. Солдаты притихли.

— Ефрейтор, — скомандовал Алексей, — пленную отпустить.

Солдат выпустил девушку. Она тотчас натянула штаны и оправила гимнастерку.

— Следуйте за мной, мадам, — произнес Алексей.

— Ну вот, опять все генералам достанется, — проворчал кто-то в толпе.

* * *

Она сидела за столом, скрючившись на лавке и поджав под себя ноги. Ординарец Алексея поставил перед ней тарелку супа и положил ложку, и девушка тут же с жадностью принялась утолять голод. Алексей, стоя у окна, смотрел на нее. «И какими же ветрами вот таких заносит на войну? — думал он. — Ладно — мужчины, от века кровь льют, свою и чужую, а она…» В нем появилось какое-то отеческое, покровительственное чувство, но вместе с тем он все сильнее ощущал, что хочет ее, как женщину. Засевший глубоко в его душе зверь, только что с наслаждением рвавший врагов, теперь почувствовал запах самки и снова рвался на волю. Подавив это неприятное ощущение, он спросил:

— Как тебя зовут?

— Инга.

— Как ты попала в бригаду?

— Добровольцем — вас, белых, бить! — Ее глаза яростно заблестели.

— И много побила? — ухмыльнулся он.

— Достаточно, — с вызовом произнесла она.