И тут происходит нечто совершенно невероятное. Мама как ни в чем не бывало переступает через облупившуюся красную черту и подходит к кровати. Я так поражена, что даже не протестую, когда она наклоняется и целует меня в лоб.

— Сочувствую, Сэм. — Она гладит меня по лбу большим пальцем. — Разумеется, ты можешь остаться дома.

Я ожидала встретить большее сопротивление и лишаюсь дара речи.

— Хочешь, я побуду с тобой? — предлагает она.

— Нет, — пытаюсь я улыбнуться. — Я справлюсь. Правда.

Иззи снова подбегает к двери, уже наполовину одетая.

— Я хочу остаться дома с Сэм! — кричит она.

У нее желто-розовый период — не самое удачное сочетание, но довольно сложно объяснить восьмилетке теорию цветовых палитр. Она нацепила горчично-желтое платье поверх розовых колготок. Еще на ней толстые желтые носки, вязанные резинкой. Она выглядит как тропический цветок. Отчасти мне хочется выругать маму за то, что она позволяет Иззи одеваться как попало. Другие дети наверняка смеются на ней.

С другой стороны, Иззи, кажется, все равно. Тоже забавно, если вдуматься: моя восьмилетняя сестра отважнее меня. Возможно, отважнее большинства учеников «Томаса Джефферсона». Изменится ли она? Выбьют ли из нее эту отвагу?

Сестра широко распахивает глаза и складывает руки как бы в молитве.

— Ну пожалуйста!

— Ни в коем случае, Иззи, — раздраженно вздыхает мама. — С тобой все в порядке.

— Я плохо себя чувствую.

Звучит сомнительно, учитывая, что Иззи все это время подпрыгивает и исполняет пируэты, но она никогда не умела врать.

Мама скрещивает руки на груди и делает строгое лицо.

— Ты уже позавтракала?

Иззи кивает.

— По-моему, я отравилась.

Она сгибается пополам, хватается за живот, но тут же выпрямляется и снова начинает скакать. Я невольно хихикаю и говорю:

— Да ладно, мам. Оставь ее дома.

Мама поворачивается ко мне, качая головой.

— Сэм, пожалуйста, не надо ее обнадеживать.

Я вижу, что она колеблется, и замечаю:

— Иззи в третьем классе. Их там ничему толком не учат.

— Нет, учат! — оскорбляется Иззи, но зажимает рот ладонью, поймав мой взгляд.

Моя младшая сестра явно не сильна в дипломатии. Она мотает головой и быстро исправляется:

— В смысле, почти ничему не учат.

— Ты понимаешь, — понижает голос мама, — что она будет приставать к тебе весь день? Разве тебе не хочется побыть одной?

Конечно, она ожидает ответа «да». Много лет в доме звучало: «Сэм просто хочется побыть одной». «Будешь ужинать?» — «Я заберу тарелку к себе в комнату». «Куда ты собралась?» — «Просто хочу побыть одна». «Можно войти?» — «Оставь меня в покое. Не входи ко мне в комнату. Не отвлекай меня, когда я общаюсь по телефону. Не отвлекай, когда слушаю музыку. Одна, одна, одна».

Но после смерти все меняется — наверное, потому, что умирать так одиноко.

— Неважно, — искренне отзываюсь я.

— Делайте, как знаете… — машет рукой мама.

Но еще раньше Иззи бросается через комнату, плюхается на меня животом, обнимает за шею и вопит:

— Будем смотреть телевизор? Приготовим макароны с сыром?

От нее, как обычно, пахнет кокосом; и я вспоминаю, как она была совсем крошкой и мы купали ее в раковине. Она сидела, улыбалась, смеялась и плескалась, словно квадратная фарфоровая раковина размером двенадцать на восемнадцать дюймов — лучшее место на земле, большой-пребольшой океан.

В глазах мамы читается одна фраза: «Сама напросилась».

Я улыбаюсь через плечо Иззи и пожимаю плечами.

Все просто.

В лесу

Поразительно, как сильно меняются люди. Например, в детстве я любила лошадей, «Лукуллов пир», Гусиный мыс и многое другое, но со временем на смену им пришли подруги, эсэмэски, сотовые телефоны, парни и шмотки. Довольно печально, если задуматься. Как будто в людях нет ничего постоянного. Как будто что-то рвется, когда тебе исполняется двенадцать, или тринадцать, или в каком там возрасте превращаешься из ребенка в подростка, после чего становишься совершенно другим человеком. Возможно, даже менее счастливым. Возможно, даже более плохим.

Рассказать, как я обнаружила Гусиный мыс? Однажды, еще до рождения Иззи, родители отказались купить мне маленький лиловый велосипед со звонком и розовой корзинкой в цветочек. Не помню почему. Может, у меня уже был велосипед. В общем, я разозлилась и решила сбежать из дома. Вот два главных правила успешного побега:

1. Направляйся в знакомое место.

2. О нем никому не должно быть известно.

Разумеется, тогда я не ведала об этих правилах и преследовала совсем иную цель: скрыться там, где родители найдут меня, ужасно расстроятся и согласятся купить все, что я пожелаю, включая велосипед (а может, и пони).

На дворе стоял теплый май. Дни становились все длиннее. Однажды утром я собрала свой любимый вещмешок и удрала через заднюю дверь, радуясь собственной сообразительности: мне хватило ума не идти через передний двор, где работал отец. Со мной совершенно точно были: фонарик, свитер, купальник, упаковка шоколадного печенья, моя любимая книга «Матильда» и длинные бусы из фальшивого жемчуга и золота, которые мама одолжила мне на последний Хеллоуин. Я не представляла, какое избрать направление, а потому отправилась куда глаза глядят: по террасе, вниз по лестнице, через задний двор, в лесок, отделявший наш дом от соседнего. Я шагала по лесу, искренне жалея себя и отчасти надеясь, что какой-нибудь богач заметит меня, пожалеет, удочерит и купит мне целый гараж лиловых велосипедов.

Но постепенно мне там вроде бы понравилось, как обычно бывает с детьми. Солнце тонуло в золотистой дымке и подсвечивало листья деревьев. Крошечные птички порхали с ветки на ветку, под ногами упруго прогибался ковер бархатно-зеленого мха. Постройки остались позади. Я глубоко забрела в лес и воображала, что никто и никогда не заходил так далеко. Воображала, что останусь здесь жить, спать на ложе из мха, носить цветы в волосах и дружить с медведями, лисами и единорогами. Я перебралась через ручей и поднялась на высокий холм, почти гору.

На вершине холма лежал огромный валун. Он изгибался вверх и вперед, как пузатый нос корабля, но срезан был ровно. Я мало что помню о том первом путешествии, только как лопала печенье одно за другим и чувствовала себя полноправной хозяйкой леса. Домой я вернулась с разболевшимся животом и была разочарована, что родители мало обо мне беспокоились. Мне казалось, что я пропадала целую вечность, но по часам выходило меньше сорока минут. Тогда я сделала вывод: валун в лесу был особый, время на нем замирало.

В то лето я часто ходила туда, когда нуждалась в убежище, и в следующее лето тоже. Однажды я растянулась на камне и смотрела в розово-лиловое небо, похожее на карнавальную тянучку, и увидела сотни перелетных гусей, выстроившихся идеальным клином. Перышко спланировало с неба прямо на мою ладонь. Я назвала валун Гусиным мысом и много лет хранила перышко в красивой коробочке, засунутой в одну из трещин каменного подбрюшья валуна. Однажды коробочка исчезла. Я решила, что ее сдуло ветром, и не один час рылась в листьях и подлеске, но ничего не нашла и заплакала.