– Я бывал здесь с десятками своих клиентов и просто знакомых, – успокоил его Сергеев. – Для делового разговора места лучше, чем ресторан, не найти.

Подавали в «Уголке» не мужчины-официанты, а женщины – молодые, красивые и нарядные.

– Из эмигрантских, прочно осевших в Константинополе семей, – пояснил Сергеев. – Все с одной целью: привлечь любым путем посетителей – такого больше нигде нет.

– И все-таки там, где тебя знают, вместе нам появляться не следует, – сказал Фролов.

– Почему? У двух русских людей на чужбине отношения могут быть многогранными – от деловых до приятельских!

– Вот-вот, не хватало еще мне, чтоб нас за приятелей считали, – сказал Фролов, скрывая за шутливостью тона тревогу. – Когда объясню, по какой легенде тебя решено вывести из игры, сам все поймешь.

Им принесли закуски и вина. Сергеев, осушив первую рюмку и обнаружив, что Фролов свою лишь пригубил, смутился:

– Экий ты человек не компанейский! – Торопливо выставляя перед собой руку и словно защищаясь, добавил: – Поведи я вдруг себя закоренелым трезвенником, тогда уж точно на нас с тобой внимание обратят…

Фролов промолчал. Он не хотел давать волю жалости и сочувствию.

– Так что – легенда? – спросил Сергеев, окончательно смущенный его молчанием. – Я ведь как-никак золотопромышленник, миллионер и прочее. Мне за здорово живешь сгинуть с привычных горизонтов нельзя: возникнет паника, начнут подноготную копать, глядишь, и до ненужного докопаются.

– Сгинуть, как ты говоришь, все равно придется. И версия не такая уж и редкая для наших времен.

– Разорился? – высказал догадку Сергеев.

– Проще, – покачал головой Фролов. – По-настоящему состоятельный и предприимчивый человек, которым ты себя здесь зарекомендовал, так быстро не разорится. Да и потом… Те, с кем ты был связан деловыми отношениями, желая отомстить, будут искать тебя. Другое дело, если миллионы твои – блеф, а сам ты – элементарный авантюрист. Такие в один миг сгорают и вынуждены потом и от друзей, и от врагов прятаться. Эту версию все за чистую монету примут.

– Бедный золотопромышленник!.. – вздохнул Сергеев. – Какой конец блистательно начатой карьеры ждет! Даже обидно…

– Зато скоро домой вернешься, – усмехнулся Фролов.

Сергеев откинул голову, задумчиво посмотрел вдаль.

– Дни считал до встречи с Россией, это так… И нет у меня мечты большей, чем домой вернуться, но видишь ли… – Он встретился взглядом с глазами товарища и сдержанно, четко продолжал: – У меня остался перед Феликсом Эдмундовичем долг. Задание спасти для страны землечерпательные и другие суда – то, чем тебе придется заниматься, – первоначально поручалось мне. Подобраться к флотскому имуществу оказалось не просто, – поэтому я долго не мог ничего Москве ответить. Теперь кое-что начало складываться… В Константинополе объявился небезызвестный генерал Врангель. Есть сведения, что союзники склоняются к мысли о замене им Деникина. В связи с этим я счел необходимым представиться барону, поделиться с ним некоторыми соображениями о приобретении судов и землечерпательных караванов. Надо вовлечь барона в круг наших с тобой интересов. Пока он здесь, это хоть и трудно, но все-таки возможно. Когда же он вернется в Россию главнокомандующим, к нему не подступишься.

– Что-то во всем этом есть авантюрное, – сказал Фролов, – и… привлекательное. Этим могу заняться и я.

– Кто из нас авантюрист? – улыбнулся Сергеев. И, согнав с лица улыбку, озабоченно продолжал: – Что из переговоров с Врангелем выйдет, предугадать трудно. Ты в любом случае должен оставаться чистым. А мне терять нечего. Зато, если удастся взять его на крючок, тебе будет легче доводить дело до конца.

«Нет, он не сломлен! – с уважением и благодарностью глядя на товарища, подумал Фролов. – Исстрадался, натворил глупостей, но делу готов до последнего служить!

Велика, бесконечна Россия! Даже на карте не вмиг ее взглядом охватишь, а уж как вспомнишь безбрежные, милые сердцу просторы… Здесь, в Крыму, весна слякотная, а там – зима еще. Сугробы стоят высокие, чистые. Днем здоровый морозец тело и душу бодрит… Хорошо!

Полноте, генерал. Размечтались, ваше высокопревосходительство, растрогались, впору слезами умиления омыться. Должно быть, не зря говорят, что поражения превращают генералов в философов. Чему умиляться? Россия нынче здесь, в Крыму. А там, в морозных, погребенных под снегом далях, – Совдепия!

Генерал Деникин, последний раз скользнув по настенной карте недобрым взглядом, пошел к столу. Ему предстояло написать письмо. Письмо короткое – в многословии тонет смысл, – но важности чрезвычайной, ибо на карту истории ставились и дальнейшая судьба России, и его, Деникина, судьба. Нелегко было ему, прекрасно владеющему и словом и слогом, писать письмо, адресованное старейшему из находившихся в Крыму генералов – Драгомирову. Слова, ложившиеся на бумагу, казались или слишком казенными, не передающими его душевного состояния и величия духа – а именно это должен был вынести из письма генерал Драгомиров, – или поражали беспомощностью слога и неприкрытой горечью, а уж об этом Драгомирову не следовало догадываться вовсе.

Тогда он взялся за приказ, который нужно было приложить к письму: военный стиль документа скрывал в себе все, что впрямую не относилось к делу.

Деникин приказывал генералу Драгомирову созвать в Севастополе военный совет для избрания достойного преемника главнокомандующего вооруженными силами Юга России.

Явившийся на вызов старший адъютант смотрел на него печально, будто соблюдая траур. Главковерх распорядился перепечатать в срочном порядке приказ и невесело усмехнулся: где-то в глубине души у самого возникло ощущение, словно присутствует на собственных похоронах.

Адъютант, офицер-первопроходчик, не уходил: с Деникиным они начинали «ледовый поход».

– Ваше высокопревосходительство, судьба армии, судьба Отечества…

Деникин устало махнул рукой:

– Идите. Судьбу России отныне будет решать военный совет.

Деникин подошел к окну просторного, переоборудованного под кабинет номера феодосийской гостиницы «Астория». Дымили на рейде военные корабли. От них исходила спокойная, уверенная сила. Опять, как назойливый, не дающий покоя даже наяву сон, вспомнился вдруг минувший, девятнадцатый год: его армии шли на Москву… Бесконечно долго шли к ней – великой, желанной, недоступной. И вот Москва рядом, в войсках спорят: сколько переходов осталось до Златоглавой – три? пять?.. Верили: потеряв Москву, большевики потеряют Россию. Надеялись, что в октябре девятнадцатого удастся вернуть все, чего лишились в октябре семнадцатого.

Не получилось… Он давно уже нашел ответ на сакраментальный вопрос – почему?

Легко винить во всех смертных грехах главкома, но подумайте, господа, вспомните, кто мешал ему принимать жизненно важные стратегические решения, кто не выполнял уже принятые? Неповиновение, пьяный разгул, откровенный саботаж… Э, да что там! Если и выжило в сумятице последних месяцев белое движение, так это благодаря его, Деникина, выдержке и воле. Не поймете это на военном совете – бог вам судья! Как говорили древние: «Он сделал все, что мог. Кто может, тот пусть сделает лучше!»