Без Масика под боком Кузниц удобно устроился на переднем сиденье и скоро задремал, убаюканный мерным движением. Несколько раз он просыпался, видел перед собой все те же унылые поля, или все те же унылые деревни, или маленькие городки. Аллах изъявил свою волю, и через два часа они действительно въехали в Каир и ехали по его окраинам.

Когда раздался первый удар, Кузниц уже не спал. Удар был сзади, и в салоне кто-то вскрикнул от испуга. Кузниц обернулся и увидел, что их догоняет огромный квадратный автобус. Таких старых, кажется, итальянских, автобусов много было на дорогах африканских и арабских стран, они часто были единственным средством транспорта, соединявшим отдаленные города и поселки в этих странах. На крыше у них была площадка, обычно заполненная самой разной поклажей, скрепленной веревками, и нередко среди поклажи были козы и овцы со связанными ногами, но этот автобус был пуст, только за передним стеклом виднелось сердитое усатое лицо водителя.

Автобус явно догонял их и готовился к следующему тарану. Шофер рядом с Кузницем вцепился в баранку и крутил головой, стараясь одновременно следить за дорогой и за взбесившимся автобусом.

– Йа алла! – бормотал он. – Йа алла! Маджнун![92]

А автобус, почти поравнявшись с ними, ударил их машину в бок всей своей массой и выбросил ее на тротуар.

В салоне кричали все.

– Что этот идиот делает?! – кричал Ариель, которого второй удар сбросил на пол.

– Стой! Стой! – кричали неизвестно кому Антон и Иван Петровичи. Бледный Хосе вцепился в спинку переднего сиденья, а Миша из Торговой палаты сполз на пол и лежал там, схватившись за ножки сиденья.

На Кузница нашло оцепенение. Он знал за собой это свойство – впадать в ступор, когда угрожает опасность и ты не можешь ничего сделать, с ним это случалось и раньше, во время бомбежки или когда однажды отказал двигатель в самолете и они садились в пустыне. В таком состоянии он воспринимал происходящее как будто со стороны, как будто это происходило не с ним, а он – сторонний наблюдатель, причем все события вокруг него тогда странным образом замедлялись: он наблюдал, как медленно падает бомба, как медленно переворачивается самолет, хотя на самом деле это происходило страшно быстро. И еще – в таком состоянии он глох и все вокруг происходило в нереальной абсолютной тишине.

Как в замедленной съемке, медленно и тихо наезжал на них сейчас в третий раз огромный автобус. Кузниц видел его погнутый блестящий бампер, грязное ветровое стекло, разрисованное в верхней части изречениями из Корана, и за стеклом оскаленную морду леопарда. Потом раздался страшный удар, и он потерял сознание.

– Послушай, почему ты назвал последнюю главу «Подкова»? – спросил Константинов. – Ведь никакой подковы у тебя там нет!

– Потому и назвал, – Кузниц хихикнул, – что нет никакой подковы. Я у кого-то читал, а вот у кого, убей – не помню, что произведения нужно называть словами, которых нет в тексте. Там еще пример такой был, что если в рассказе ни слова об огурцах, то этот рассказ обязательно надо назвать «Огурцы». – Он помолчал немного и продолжил: – Впрочем, хотел я вставить в эту главу одну историю с подковой.

Они с Константиновым курили на площадке у Шварца, у которого собрался карасе. Поводом для сбора на этот раз была не окрошка, хотя окрошка присутствовала, и очень вкусная, приготовленная не по особому рецепту, как обычно, а традиционно, поводом для сбора опять стал роман Кузница, который он недавно закончил и решил представить на второе чтение. Правда, инициатива была не его, а Шварца, рассказ которого о коте перебил впечатление от первого чтения и он чувствовал некоторые угрызения. Сейчас чтение уже закончилось и начался, как сказал хозяин, «антракт с буфетом», и Кузниц с Константиновым вышли покурить.

– Была у меня раньше в этой главе одна история про подкову, – повторил Кузниц, – я, когда был в Египте как-то в командировке, в Луксоре подкову нашел на дороге, и это оказалось добрым знаком – там, понимаешь, террористы тогда целый автобус туристов расстреляли около ворот Карнакского храма, а я из этого храма минут за десять до этого вышел. Ну, я и решил, что мне подкова помогла. Я ее домой забрал, и висела она у меня долго на балконе, пока Инга не выкинула, когда окна меняли. И повесил я ее, между прочим, в точном соответствии с правилами английских трактирщиков.

– Что же это за правила? – без особого интереса спросил Константинов.

Кузниц отсутствие интереса почувствовал, но все же ответил:

– Подкову следует вешать кверху дугой, чтобы, во-первых, удача из дома не улетела, а во-вторых, чтобы дьявол в дом не проник.

– А… – сказал Константинов. – А где ты эти правила взял?

– Прочел в одной книжке – там выдержка приводилась из «Pub Keepers' Rules».[93]

– А… – повторил Константинов и спросил по-прежнему без особого интереса: – Почему же ты тогда эту историю про подкову выбросил?

– Не показалась она мне как-то, – ответил Кузниц, и они вернулись в квартиру Шварца.

Антракт с буфетом был в разгаре, и Кузниц подумал было, что про роман забыли, и возрадовался, но, как оказалось, преждевременно. Чтение закончилось, но предполагалась, как сказал все тот же Шварц, взявший на себя роль распорядителя, «читательская конференция». Правда, пока эта «конференция» не началась. Пока Шварц рассказывал обществу про свою недавнюю творческую поездку в Сибирь.

– Вылезешь из палатки, самое, а вальдшнепы на деревьях сидят, – делился он своими впечатлениями, – возьмешь, это, ружьишко…

– И по десятку на одну пулю сшибаешь, – ехидно встрял Ефим.

– Ну, не по десятку, – парировал Шварц, – но как-то раз одной пулей двух задел.

Вообще-то, карасе относился к вранью Шварца снисходительно, но приключения с вальдшнепами, видимо, показались обществу как-то уж слишком «через чур» даже для Шварца и общество на него набросилось, и набросилось дружно. Шварц умело оборонялся, и дискуссия о вальдшнепах разгорелась не на шутку. Кузниц молча слушал дебаты и думал, что описал он сбор карасса в своем романе довольно точно.

Как и у него в романе, собрались все в мастерской Шварца. И так же посреди мастерской стоял большой мольберт с вечно незаконченным портретом Иры Калинкиной. Правда, оригинал не сидел сейчас перед своим портретом на хилом чурбачке неизвестного назначения, как в его романе. Оригинал находился на кухне, где готовил какое-то особое блюдо своего изобретения, и вскоре намеревался порадовать им присутствующих. Дорошенко уже ходил на кухню выяснять степень готовности сюрприза, но был оттуда изгнан и заклеймен женой как обжора.

– Я гурман, а не обжора, – обиженно заявил он и, чтобы утешиться, положил себе еще окрошки.