Но в итоге все сводилось к проволоке. Только он сам и его канат. Двести десять футов от земли и дистанция от края до края. Башни спроектированы так, чтобы в бурю могли раскачиваться с амплитудой в полные три фута. От мощного порыва ветра или даже резкого перепада температур здания станут качаться, и тогда проволока натянется и запрыгает. Одна из тех немногих вещей, которые зависят от случая. Если в этот момент он окажется на канате, придется оседлать скачущую дугу — или лететь вниз. Колебания башен могут даже порвать канат надвое. Оборванный конец каната способен снести человеку голову, на лету. Чтобы все правильно рассчитать, требовалась исключительная дотошность: катушка, зажимы, ключи, выправление и выравнивание, вся математика, замеры сопротивления. Следовало достичь тягового усилия ровно в три тонны. Но чем сильнее натянут канат, тем больше смазки может из него выжаться. Даже небольшие перемены в погоде могли выдавить из сердечника каплю смазки.

Он тщательно обсудил планы с друзьями. Им придется незаметно пробраться во вторую башню, установить распорки, натянуть канат, остерегаться охранников, сообщать о происходящем по интеркому. Без этого переход невозможен. Они разложили схемы и чертежи, вызубрили их наизусть. Лестничные клетки. Пункты размещения охраны. Изучили потайные места, где их ни за что не обнаружат. Будто планировали ограбление банка. В те ночи, когда не удавалось уснуть, он бродил по одинаково невыразительным улицам, окружавшим Всемирный торговый центр. На расстоянии, с освещенными окнами, две башни сливались в одну. Он останавливался на перекрестке и поднимал себя ввысь, воображал себя в небе — одинокая фигура, темнее самой темноты.

Вечером накануне перехода он растянул канат вдоль улицы, на целый квартал. Водители проезжавших машин недоверчиво глядели, как он его разматывает. Ему нужно было очистить проволоку. Он педантично прошел всю длину, протирая канат смоченной в бензине тряпкой, затем ошкурил наждаком. Надо увериться в том, что случайно отскочившая жилка не зацепит ногу прямо через балетку. Единственный отломок — не больше рыболовного крючка — мог оказаться фатальным. Кроме того, в канате каждая жила должна занимать отведенное ей место. Никаких сюрпризов. Канаты тоже подвержены спадам настроения. Самое худшее, что могло случиться, это внутренний момент: жилы проворачиваются подобно змее, выползающей из собственной шкуры.

Канат состоял из шести жил по девятнадцать струн в каждой. Семь восьмых дюйма в диаметре. Свит с идеальной точностью. Жилы обвивали сердечник с определенным шагом, дававшим наилучшую опору ноге. Он и его друзья прошли по вытянутому кабелю, воображая себя высоко в небе.

В ночь перед переходом им потребовалось десять часов, чтобы незаметно натянуть канат. Он совсем выдохся. Не захватил достаточного количества воды. Думал даже, что не сумеет пройти по проволоке: казалось, тело настолько обезвожено, что легко переломится от движения. Но сам вид натянутого между башнями каната привел его в восторг. Прозвучал вызов интеркома с дальней башни. Все готово. Сквозь него словно прошел заряд чистой энергии, теперь он был свеж и полон сил. Тишина, казалось, создана специально, чтобы он мог в ней раскачиваться. Утреннее солнце медленно ползло по верфям, по реке, по серым прибрежным кварталам, оно затопило низкорослое убожество Ист-Сайда, где окрепло и рассеялось, — дверные проемы, тенты, карнизы, подоконники, кирпичная кладка, ограды, коньки крыш, пока не совершило затяжной прыжок и не ударило по скученному, тесному пространству городского центра. Он прошептал несколько слов в микрофон интеркома и помахал рукой фигурке, ждавшей на южной башне. Время действовать.

Он поставил ногу на проволоку — свою толчковую, балансирующую ногу. Сначала вперед скользнули пальцы, затем стопа, потом и пятка. Канат лег в ложбинку между большим и вторым пальцами, поддерживая тело. Тапочки-балетки были тонкими, подошвы из кожи буйвола. Затем он ненадолго замер, натянул проволоку еще туже — силой собственного взгляда. Покачал в руках алюминиевый шест. Прохладный металл прокатился по ладони. Шест весил пятьдесят пять фунтов, половина веса женщины. Прохлада бежала по коже, подобно воде. Центр шеста он затянул в резиновый чехол, чтобы тот случайно не вырвался из рук. Поворотом левого запястья он мог натянуть мускулы в икре правой ноги. Мизинец повторял изгиб плеча. Большой палец удерживал шест на месте. Приподнял правую часть шеста — и тело немного сместилось влево. Движение руки было таким незначительным, что невооруженным глазом и не различишь. Сознание сдвинулось в пространстве, принимая опыт прежних упражнений. Никакой усталости в теле. Удерживая шест в мускульной памяти, он текуче скользнул вперед.

Затем произошло то, что на какой-то миг происходить было нечему. Его там даже не было. Возможность потерпеть поражение даже не всплывала в мозгу. По ощущениям это походило на плавный, неспешный дрейф. Он мог быть на лугу. Тело, расслабившись, приняло форму ветра. Игра локтя напрямую сообщалась голени. Горло могло успокоить пятку и увлажнить связки в лодыжке. Прикосновение языка к губам расслабляло икру. Локоть побратался с коленом. Стоило напрячь шею — и ей немедленно отвечало бедро. Ни малейшего движения в центре туловища. Свой живот он представлял себе чашей, полной воды. Если он допустит ошибку, чаша исправит ее, вернув себе равновесие. Он ощупал изгиб каната сводом ступни, а затем пяткой. Второй шаг и третий. Он вышел за первые оттяжки, все тело полностью синхронизовано.

Через какие-то секунды он воплотился в чистом движении и мог теперь делать все, что пожелает. Пребывал внутри и снаружи собственного тела, радостно проникаясь единением с воздухом, утратой прошлого и будущего, что придало походке показную небрежность. Он переносил свою жизнь с края на край, насторожившись лишь на короткий миг, пока проверял, продолжает ли дышать.

Внутренней причиной для всего этого была красота. Ощущение прекрасного. Ходьба на высоте приносила неземную радость. Когда он шел по воздуху, все переписывалось заново. Человеческое тело обретало новую силу, доселе неведомые возможности. Равновесие было только началом.

На миг он ощутил себя нетварным. Испытал иное пробуждение.

Сырое и теплое, утро успело разойтись вовсю, застало его врасплох на площадке между вагонами. Пленки осталось еще на девять кадров. Почти все отщелкано в темноте. Как минимум два кадра — просто мимо, вспышка не сработала. Еще четыре — по ходу движения. И еще один, сделанный в туннеле Конкорса, — полный отстой, железно.

Он раскачивается на тонкой металлической платформе, пока поезд выворачивает на юг из терминала Гранд-Сентрал. Временами у него кружится голова от одного предвкушения следующего поворота. Эта скорость. Этот дикий скрежет в ушах. По правде говоря, они пугают его. Сталь дребезжит в костях. Будто весь поезд целиком уместился в кедах. Полный контроль, отсутствие мыслей. Иногда похоже, это он сидит в кабине, управляет составом. Слишком резко вывернешь налево — и поезд может врезаться в стену: шарах — и миллион изорванных тел разбросаны по рельсам. Слишком резко вправо — и вагоны завалятся набок: пока-пока, приятно было пообщаться, встретимся в газетных заголовках. Он оседлал состав еще в Бронксе, в одной руке фотокамера, другая цепляется за дверцу вагона. Балансирует на широко расставленных ногах. Прикованные к стене туннеля, глаза высматривают новые тэги.