– Немного же от меня было пользы, – с горечью произнес Эймиас.

– От тебя было много пользы! Скоро я отсюда выйду. Я так раздражен только из-за чувств, которые испытываю к этому чертову месту. Раздражен. – Он засмеялся. – Прекрасный эвфемизм для совершенно невиновного человека. В любом случае, – сказал он Джулиане, – ты понимаешь, почему брат должен был изменить имя.

– Понимаю. А твое имя?

Он остановился и с улыбкой посмотрел на нее:

– Поздновато для сомнений, ты не находишь? Но сомнения небезосновательны. Я тот, кем себя назвал, Джулиана. Я никогда тебе не лгал.

– Не сказать правду – разве это не значит солгать?

– Некоторые вещи не моя тайна. Это и есть правда. Ну, теперь тебе захотелось уйти?

Она глубоко вздохнула. Уйти сейчас она просто не могла.

– Нет, – сказала она. – Я хочу помочь.

– Это не в твоих силах. Другое дело Эймиас, Мерчисон и остальные друзья. Да, сыщик мне помогает. И хоть я не знаю, не ведет ли он двойную игру, это меня не заботит.

– Он умный и осторожный и примет деньги у самого дьявола, – сказал Эймиас. – Но у него есть сердце. Это он мне сказал, что мисс Джулиана прислала ему записку с просьбой провести ее сюда. Он запросто мог рассказать об этом баронету.

– Может, и рассказал, – сказал Кристиан. – Будь осторожен.

– Это ты мне говоришь? – взвился Эймиас. – Ладно, я пошел. Надо кое с кем перекинуться словечком. Надеюсь разрешить все дела к завтрашнему утру. Мисс Лоуэлл, я вернусь за вами через час, вас это устроит?

Кристиан пристально посмотрел на нее:

– В этом нет необходимости. Спасибо, что пришла, но теперь, если желаешь, можешь уйти. Все в порядке. – Она заметила, что он напрягся в ожидании ответа.

– Я останусь, – сказала она.

– Хотел бы я предложить тебе что-нибудь получше, но у меня есть только эта кровать, – сказал Кристиан после ухода Эймиаса, когда дверь за ним заперли.

Джулиана села и поморщилась.

– Кровать? Да она каменная. Как ты на ней спишь?

– В Ньюгейте только дураки спят, – буркнул он и снова стал расхаживать по камере. – К чему врать, я рад тебя видеть. И я потрясен. Как тебе удалось сбежать от родственников? Ты рехнулась? Неужели не понимаешь, как опасно сюда приходить?

– Как я это проделала? Очень просто. Мне помогла Анни, как и тогда, когда мы с тобой встречались в «Белом олене». Я сказалась больной, и она никого не подпускает к моей комнате. Я всегда что-нибудь придумаю, – с притворной веселостью сказала она. – Я не обманщица, по крайней мере дома никогда ничего не делала тайком. Не было в этом необходимости. – Склонив голову набок, она задумалась. – А вот кузенов не грех и обмануть. Им на меня наплевать. Они хитростью заманили меня к себе! Кстати, сейчас я не в большей опасности, чем когда встречалась с тобой ночью, а к рассвету возвращалась домой. Пока у меня все получается. А зачем? Мне нестерпима была мысль о том, что ты тут один и думаешь, что все друзья тебя бросили.

Он замер.

– Значит, ты мне по-прежнему друг, Джулиана?

Она кивнула.

– И только?

– Я хотела справедливости, – сказала она, не ответив на его вопрос. – Не верю, что ты вор, тем более что украл какой-то дрянной подсвечник. Зачем? Ты явно не нуждаешься в деньгах, и ты не тупица. Почему опять то же самое обвинение?

– Тупость тут ни при чем, – ответил он. – Те, кто ворует, играет или пьянствует, не могут этого не делать.

– Хочешь сказать, что ты тоже такой? – с удивлением спросила она.

Он сел рядом с ней и взял ее руки в свои.

– Нет, не такой. Но я воровал. Хлеб, сыр, кружок колбасы. Этому я научился здесь, иначе не выживешь. Эймиас с братом научили меня. Здесь приходится думать о том, что раньше казалось немыслимым. Боже, как я ненавижу это место! – с отвращением сказал он.

Он сидел так близко, что она почувствовала, как у него по телу пробежала дрожь. Он говорил быстрее, чем обычно; если она с презрением относилась к тому, как ее элегантные ухажеры цедят слова, то торопливую речь Кристиана она с трудом выносила. Его движения стали резкими, тело напряженным; он был совсем не похож на того спокойного, собранного человека, которого она знала.

– Это место все еще имеет власть надо мной, – сказал он, оглядывая камеру. – Я знаю, что на этот раз пробуду здесь недолго, но не могу убедить в этом свои идиотские мозги. Я провел здесь год, когда был еще мальчишкой, и теперь переживаю все заново. Не перестаю вспоминать тот первый день, – сказал он, глядя в одну точку. – Здесь гулкое эхо, оно заставляет меня вспоминать. Тогда тоже была весна. Такой контраст – последний вкус свободы и первый – ужаса. Мы прекрасно провели день; у отца редко выдавался случай провести со мной целый день, но утро выдалось такое великолепное, что у него появилась идея. Там все еще весна? – спросил он. – Глупый вопрос, – сказал он прежде, чем она успела ответить, и стукнул себя по лбу. – Глупый, смиренный, жалкий вопрос! Ах, пожалейте бедного мальчика, – передразнил он себя и быстро продолжил, стиснув ее руки в своих холодных руках: – В тот день отец взял меня с собой за город, он ехал к богатому клиенту, который сказал, что у него в счетах ошибка. Этот тип жил в особняке, и, поскольку дело было в воскресенье, он пригласил и меня. Когда мы приехали, отец договорился с хозяином конюшни, что мы покатаемся после того, как он сделает работу.

Мы ездили по зеленым лугам, это было прекрасно. Вернулись домой счастливые и довольные. Отец был добрый, ему всегда хотелось доставить удовольствие пареньку, выросшему без матери.

Он больше не женился, вместе с моей матерью он похоронил свое сердце и чувствовал себя виноватым передо мной. Это одна из причин, почему он так радовался нашей дружбе с Джоном. Твоя мать была очень добра ко мне, помнишь?

Она кивнула, но он не ждал ответа, погрузившись в воспоминания.

– Мы устали, как это бывает после дня, проведенного на солнце. Собрались обедать, и тут раздался стук в дверь. Горничная открыла. Там стояли два человека. Они навсегда изменили нашу жизнь. Они сказали, что мой отец – вор. Когда он стал возражать, его заковали в цепи. – Он говорил невыразительно, монотонно. – Я пришел в ужас, набросился на них, и меня тоже заковали. Все соседи собрались поглазеть. Нас засунули в карету, как мясные туши на рынке, и привезли сюда, в Ньюгейт.

Кристиан с горькой улыбкой оглядел камеру:

– Тогда у нас были не такие роскошные условия. Нас бросили в камеру, где было двадцать человек. Мне повезло, что меня бросили в буквальном смысле слова, я ткнулся в другого мальчика и так смутился и разозлился, что смог только сказать «извините». И уж точно не захотел ничего говорить после того, как разглядел его. Он был моего возраста, грязный, как трубочист, в лохмотьях. Но когда заговорил, оказался рассудительным, в глазах была жалость. Это был Эймиас. Он сказал, что извиняться не за что, отошел и сел рядом с другим мальчиком, его братом. Но продолжал на меня смотреть.