Наконец она сорвала перчатки, потому что ее руки невыносимо горели. Тут она только вспомнила, что на одной перчатке осталось какое-то мокрое пятно после того, как она погладила больного ребенка, и она с отвращением отбросила перчатки.

Придя к себе в дом, она на мгновение остановилась в коридоре. Потом она постучала в дверь Гуннара. Его не было дома. Она прошла на крышу, но и там его не было.

Тогда она вошла к себе и зажгла лампу. Сложив руки на груди, она сидела неподвижно и смотрела на пламя. Через некоторое время она встала и начала ходить взад и вперед по комнате, потом опять села и застыла в прежней позе.

Она с напряжением прислушивалась к каждому шороху на лестнице. О, поскорее бы пришел Гуннар!.. О, лишь бы только не пришел другой!.. Ведь он даже не знал, где она живет… Ах, да ведь он мог узнать у кого-нибудь ее адрес… О, Гуннар, Гуннар, приди скорее!

Она сейчас пойдет к нему, бросится в его объятия и попросит его взять ее…

С того самого мгновения, как она встретила взгляд карих глаз Хельге Грама, все ее прошлое, начавшееся под взглядом этих глаз, встало и надвинулось на нее. Ее душой снова овладело отвращение к жизни, сомнение в своей способности испытывать истинное чувство…Она сомневалась даже в том, искренна ли она, когда говорит себе, что ничего не хочет… И она вспомнила, как она лгала и притворялась и в то же время старалась убедить себя в том, что она действительно испытывает истинное чувство… и, вместо того чтобы бороться с собой, она отдалась настроению и воровским способом заняла среди других людей место, на которое она никогда не имела бы права, если бы только оставалась честной и добросовестной…

Она хотела переделать себя, чтобы попасть в среду тех людей, где она всегда была чужой, потому что у нее была другая натура. Но у нее не хватило силы оставаться одной, замкнутой в своем собственном «я». Она совершила насилие над своей природой. И отношения ее к людям стали отвратительны, к тем людям, которые, в сущности, были совершенно чужды ее душе… Сын и отец… А потом… вся ее душа искалечилась… она потеряла всякую почву под собой… та опора, которая была прежде в ней самой, исчезла… она чувствовала, что внутренне разлагается…

Если бы Хельге пришел… если бы она встретила его… Она знала хорошо, что отчаяние, отвращение к себе самой и своей жизни овладевают ею всецело. Она не отдавала себе отчета в том, что произойдет… она только сознавала, что, если ей придется стать лицом к лицу со всем этим, последние силы покинут ее…

О, Гуннар! За эти последние недели она вовсе не думала о том, любит она его или нет. Ведь он умолял ее отдаваться ему безусловно… и клялся, что поможет ей пережить этот кризис… поможет ей снова создать все то, что было разрушено в ней.

Иногда у нее появлялось желание, чтобы он овладел ею силой. Тогда ей не надо было бы выбирать. Если бы она сама сделала выбор и решила бы принадлежать ему, остатки ее гордости заставили бы ее взять ответственность на себя. Тогда она должна была во что бы то ни стало сделаться тем, чем была раньше, потому что он верил, что это возможно. Она должна была бы употребить над собой неимоверное усилие и подняться из грязи, в которой она теперь находилась, и похоронить все, что пришлось пережить с тех самых пор, как в тот весенний день в Кампаньи она дала Хельге первый поцелуй и изменила своей вере и своим правилам.

Хочет ли она принадлежать Гуннару… Любит ли она его? Ведь он был всем, чем она сама когда-то хотела быть. Ведь все его существо взывало к тому, что она когда-то лелеяла в своей душе, чему она поклонялась…

Все эти недели ее мучили сомнения. Она и хотела и боялась послушаться призыва Гуннара и отдаться ему, единственному, кому она верила беззаветно и на кого полагалась… Но она не могла ни на что решиться. Ей казалось, что она должна сперва выбраться из этой душевной распутицы, выбраться с помощью своих собственных сил. Она должна хоть ненадолго почувствовать, что в ней проснулась ее былая воля… чтобы снова вернуть к себе хоть сколько-нибудь уважения и доверия…

Если ей суждено жить, то, конечно, Гуннар был для нее сам по себе ее жизнью… О, подумать только, что какие-то грамматические упражнения, написанные его рукой на клочке бумажки, книга, говорившая ей о нем… что это-то и зажгло в ней тогда последнюю искру желания жить…

Если только он теперь придет, то она отдастся ему. Пусть он пронесет ее на руках эти несколько шагов, которые отделяют ее от жизни… А потом она попытается идти дальше сама…

И в то время, как она сидела и ждала, все ее чувства слились в какое-то фатальное предчувствие.

Если придет Гуннар, она будет жить. Если придет тот, другой, она должна умереть.

Когда она наконец услыхала на лестнице шаги, и эти шаги были не Гуннара, и когда в ее дверь раздался стук, она покорно склонила голову и, дрожа всем телом, отворила дверь Хельге Граму.

Она замерла на месте и молча смотрела, как он прошел в комнату и положил шляпу на стол. Она и теперь не ответила на его приветствие.

– Я знал, что ты в Риме, – сказал он. – Я приехал сюда третьего дня… из Парижа. Твой адрес я узнал в нашем клубе… Я решил пойти к тебе как-нибудь… А сегодня я встретил тебя… Я сейчас же издали узнал твой серый мех. – Он говорил скороговоркой и слегка задыхался. – Ты не хочешь даже поздороваться со мной, Йенни… Ты сердишься на меня за то, что я пришел к тебе?

– Здравствуйте, Хельге, – сказала она, пожимая его руку. – Пожалуйста, садитесь…

С этими словами она опустилась на диван.

Она заметила, что ее голос совершенно спокоен и равнодушен. Но в мозгу у нее было то же ощущение безотчетного страха.

– Мне так захотелось повидать тебя, – сказал Хельге, садясь на стул рядом с ней.

– Это очень мило с твоей стороны, – ответила Йенни. С минуту оба молчали.

– А ты живешь теперь в Бергене? – спросила она. – Я видела в газетах, что ты удостоился степени доктора… поздравляю!

– Спасибо.

Снова наступило молчание.

– Ты очень долго жила за границей, – начал Хельге. – Иногда у меня появлялось желание написать тебе… но из этого так ничего и не вышло… Хегген тоже живет в этом доме?

– Да. Я написала ему и просила нанять мне комнату… ателье… но в Риме так дороги ателье. Вот я и поселилась в этой комнате, здесь свету достаточно…

– Я вижу у тебя тут кое-какие картины… Он встал и сделал по комнате несколько шагов, но потом сейчас же снова сел на прежнее место. Йенни опустила голову, она чувствовала на себе его упорный взгляд.

Он снова заговорил, стараясь поддержать разговор. Он стал расспрашивать про Франциску Алин и про других общих знакомых. Но и этот разговор вскоре замер.

– Ты знаешь, что мои родители развелись? – спросил он вдруг.

Она кивнула головой.

– Да, – он засмеялся, – они, видишь ли, старались тянуть это сожительство из-за нас. Ну, а теперь уже ничто не мешало им разойтись. Да, что может быть хуже такой вражды, когда людям приходится в силу обстоятельств жить вместе?… И что может быть ужаснее атмосферы ненависти? Она точно отравляет все кругом… Вот и мы с тобой… Позже мне стало так понятно, что все то нежное, светлое, что было между нами, должно было увянуть… замерзнуть в этой удушливой атмосфере… Когда я расстался с тобой, я раскаялся… Я все время хотел писать тебе… Но… знаешь, почему я не написал? Я получил письмо от отца… он сообщил, что был у тебя. Это был намек на то, что я должен был бы постараться возобновить с тобою отношения… Вот потому-то я и не написал тебе… У меня был какой-то суеверный страх перед советами… с той стороны… и я не хотел следовать им… А между тем я все время тосковал по тебе и думал о тебе, Йенни. Тысячи раз вспоминал я все до мельчайших подробностей, все, что пережил с тобою… Знаешь, куда я первым делом пошел вчера? Я пошел к Монтаньолу и отыскал тот кактус, на листе которого я выцарапал наши имена…