Колкость отозвалась болью в сердце капеллана. А ведь сам он был человеком искренним, и ему всегда казалось, что только так и стоит общаться с другими людьми. Лицо командора было закрыто широкой повязкой, но капеллану казалось, что спрятанные за повязкой глаза обжигают его пламенным взглядом, способным прожечь ткань его плотной, расшитой позументом мантии.

Глупости, конечно. После взрыва в Зензане командор почти ослеп, вот и прятал глаза за повязкой. И вот беда — велел держать занавески в карете закрытыми! Старик становился все более и более чудаковатым. Может быть, после взрыва в Зензане пострадало не только его тело, но и разум? Капеллан полагал, что это вполне вероятно.

Маленькие часы, подвешенные над головой у командора, пробили пятнадцать раз.

— Время для молитвы, — задушевно проговорил капеллан, сжал руки капитана и задумался о теме проповеди. Покачивание кареты подсказало ему тему.

Путешествие. Бог Агонис.

Поиски леди Имагенты…

Капеллан пробормотал несколько слов хвалебной молитвы, после чего произнес:

— Источник света, услышь наши молитвы! Взгляни на нас с милосердием и состраданием — мы, твои жалкие рабы, молим тебя. Мы греховно сошли с пути истинного. Мы падаем и спотыкаемся…

Карета подпрыгнула на ухабе. Расплывшаяся фигура командора угрожающе наклонилась вперед. Но капеллан не сбился.

— И лежим там, где упали, словно скотина в стойле… Да, это хорошо сказано.

— О милосерднейший, воззрись же на нас очами, полными слез, помоги нам найти силы для борьбы, для поиска добра, которое в один прекрасный день… зальет землю.

Предпоследнее слово капеллану подсказал зензанский слуга, подавший им с командором чай.

— Воззрись на нас, господь, подари нам надежду увидеть тебя. Восхвалим же все вместе господа и госпожу нашу.

— Восхвалим же все вместе господа и госпожу нашу. Откинувшись на спинку сиденья, капеллан изучал командора, но, правду сказать, не слишком старательно. Оливиан Тарли Вильдроп был печально знаменит своими жестокостями. Даже те, что воевали с ним рука об руку, не слишком одобряли тот путь, что он избрал для того, чтобы сделать карьеру. А к вершине карьеры Вильдроп шел по трупам. Среди красномундирников про Вильдропа говорили, будто он — кровожадный зверь, что с губ его капает слюна, как только он завидит жертву. Конечно, это было преувеличение — разве можно было подумать такое о симпатичном старике, сидевшем на мягком сиденье? От его былой лихости остались разве что пышные усы с загибающимися кверху кончиками.

Командор сидел неподвижно. Казалось, религиозные чувства продолжают владеть им. За время путешествия он взял за привычку отмечать молитвой каждый пятнадцатый час. Даже капеллану казалось, что это несколько утомительно. Столь часто молились только Посвященные, а военному-то зачем? Но на самом деле капеллан знал, у кого командир позаимствовал эту идею. В знаменитом романе «мисс Р» «О делах военных и любовных», представлявшем собой переписку кавалера с дамой, главный герой даже на поле боя не отступал от привычного ритма молитвы. Кое-кто мог бы сказать, что такому болвану было бы очень просто оказаться легкой добычей для врагов. Другие говорили, что только так он и должен был поступать, ибо был чист сердцем. Автору, «мисс Р», похоже, казалось, что благородный Бевин достоин всяческого восхищения. Ведь именно из-за этого в немалой степени он в конце концов добился руки и сердца благочестивой Альриссы.

Или Эвелинны?

Или Меролины?

Капеллан уже не помнил точно имени героини, но мог запросто уточнить. Книжная полка висела между зеркалом и скорчившимся в неудобной позе слугой. Там стояло полное агондонское издание сочинений «мисс Р». Большую часть пути капеллан читал командиру эти романы вслух. Как же они нравились старику!

У потолка кареты покачивался ажурный светильник, который капеллану позволялось зажигать только для чтения.

Скоро командор попросит его почитать.

Сегодня они должны были начать «Первый бал Бекки».

Глаза командора под повязкой были открыты. Погруженный в темноту, он думал о том месте, куда вела дорога. Ирион.

Да.

Круг замыкался. Узнав о том, что его командируют в Тарн, командор пришел в ярость. Он был уже готов наотрез отказаться от назначения, но потом вдруг передумал. В конце концов, в Тарне взошла звезда его славы. Кроме того, там он кое-что оставил… Так, безделица, но нужно будет сказать об этом капеллану. Может быть, несмотря ни на что, ему удастся снова прославить фамилию Вильдроп!

Однако приятные мысли вскоре сменились горечью, и командор стал вспоминать о том, что произошло в Зензане. Подумать только, он был так близок к славе, к своей самой великой победе! И вдруг все рухнуло. Командир снова и снова проклинал судьбу.

Нет, не судьбу.

Алого Мстителя.

— Папа!

Ката проснулась, тяжело дыша.

Поморгала. Протерла глаза. Лучи солнца, проникая сквозь густую листву деревьев у входа в пещеру, играли на земле золотистыми пятнышками. Мало-помалу привычный мир пещеры окружил Кату: грубые каменные стены и пол, низкий, нависающий потолок.

Это был всего лишь сон.

Ката сидела на лежанке, отбросив одеяло. По другую сторону от очага спал отец. Грудь его медленно вздымалась и опадала, прикрытая выцветшей рубахой. Взволнованно бьющееся сердце Каты немного успокоилось.

А во сне она ушла в чащу Диколесья и бродила там так, как бродила тысячу раз наяву — ходила босая по морю папоротников. Но во сне что-то было не так: врожденное чутье как бы отказало, а лес вокруг сковало странное безмолвие. Ни звука, ни ветерка, ни шороха листвы, ни птичьих трелей, ни шелеста копошащихся в опавшей хвое мышей. Кате казалось, что привычные ощущения грубеют, становятся притупленными. Она шла среди папоротников и почти не чувствовала их прикосновения. Растения не гладили её кожу, не царапали, не покалывали. Воздух становился все холоднее. Свет померк, и пошел снег.

И вот тогда сердце Каты сковала тревога. Она поняла, что заблудилась. Здесь, в лесу, пропитавшем все её чувства, словно прожилки листок дерева. Ката не могла найти дорогу к родной пещере.

— Папа! Папа!

Но отец не слышал ее, и казалось, никогда не услышит. А потом снег пошел сильнее, и ничего не стало видно, кроме снега, падавшего крупными, бесформенными хлопьями.

— Папа!

Никогда прежде Кате не снились такие сны.

Ката встала и потянулась. Отбросила за спину спутанные волосы, тихо, бесшумно вытерла нос тыльной стороной ладони. Осторожно, стараясь не разбудить отца, девушка склонилась к нему.

Капюшон упал и обнажил лицо с запавшими пустыми глазницами. Когда Ката видела лицо отца, ей всегда становилось нестерпимо жаль его. Она могла лишь смутно представить то ужасное, что случилось с ним когда-то. Она знала только, что ему было больно, очень больно, и ей было так же больно за отца, как за окровавленную птичку, лежавшую на белых лепестках, как за спасенного ею кролика — спасенного слишком поздно из жестоких рук деревенских мальчишек.