Если бы не… дракон, который лежал в заднем кармане джинсов и действительно обладал сверхъестественными свойствами. Если бы не давно умерший дед, которого с помощью дракона Котя увидел живым и здоровым. Если бы не Сергей, странный телефонный разговор с которым как раз укладывался в нарисованную Алексеем Борном картину — да что там, Сергей и Борн говорили об одном и том же, почти одними и теми же словами: никому не доверяй, за драконом охотятся, будь очень осторожен! Если бы не…

Чижиков, еще недавно ощущавший на губах пьянящий вкус небывалого приключения, приуныл. Гудело ухо, ныл бок, болела рука, саднили сбитые костяшки правого кулака. Перед глазами стояло лицо Антохи — равнодушное к чужой боли, жестокое, насмешливое. Нет, не так, совсем не так представлял себе Котя большое приключение, вовсе не так, по его представлению, должен дуть ветер перемен!..

Он вынул из кармана дракона и «пробил» Алексея: тот торопливо шагал по улице — судя по всему, приближался к углу Чайковского и Литейного. Борн оглянулся, и Чижиков увидел, что Алексей в узких черных очках. Последив за Борном еще пару секунд и не заметив больше ничего необычного, Котя отключился.

Внезапно Чижикова посетило острое ощущение, почти на грани уверенности, что все те, с кем он за последнее время столкнулся, так или иначе дурят ему голову. За исключением, пожалуй, Антохи и компании, понятных и простых в своих намерениях и целях. И Дюши Громова, а также Сумкина, которые тут вовсе не при делах. Шквал новой информации был настолько велик, что Котя пока совершенно не представлял, как разложить по полочкам все то, что он узнал за последнее время, — и какие это должны быть полочки. Определенно ясно было одно: привычной жизни и привычным системам координат пришел конец. Теперь следовало жить и действовать по каким-то иным правилам, но вот по каким? Котя понимал, что лучше всего было бы обо всем кому-то рассказать — без утайки, с полным доверием, выговориться и, быть может, посоветоваться. Но кому и с кем? Таких людей не просматривалось. Ах, если бы дед… Но и с дедом было все очень непросто: ведь Чижиков уже отрыдал на его похоронах, и до какой степени после такого можно верить человеку? Сумкин отпадал сразу — Федор был человек абсолютно не подходящий. Начать с того, что он просто не поверит, потом поднимет на смех, потом вовсе отмахнется и будет напоминать всю оставшуюся жизнь — «ну что, больше прозрачные люди к тебе не приходили?» Нет-нет. Оставался один Громов, но Громов был в Пекине. Пока же с ситуацией, в которой Чижиков оказался, нужно было как-то примириться. Требовалось выработать некую линию поведения, что ли… И — тут все, и Сергей, и Борн, правы: никому нельзя верить. Никому. Как минимум — доверять, но проверять. Потому что…

Более или менее спокойное течение Чижиковых мыслей прервал звонок в дверь. Котя машинально взглянул на часы — почти два ночи, и инстинктивно затаился, даже недокуренную сигарету потушил беззвучно, сделал Шпунтику предостерегающий знак: тихо, мол! Кот, уже собиравшийся выдвинуться к входной двери, передумал спрыгивать со стола.

Звонок повторился — короткий, робкий.

Кого, ну кого еще могло принести посреди ночи? С какой радости я должен открывать эту чертову дверь? Может, я сплю давно — сладко и крепко?…

Звонков больше не было. Вместо этого в дверь тихо поскреблись.

«Потрясающе! — подумал Чижиков. — Почему, ну почему я не вставил в дверь глазок?! А вдруг опять убивать пришли?…»

Взяв под мышку Шпунтика — им, в случае чего, Котя решил швырнуть в незваного гостя, — Чижиков прокрался к двери и прислушался: тишина.

Вдруг кто-то снова поскребся снаружи — Чижиков чуть кота от неожиданности не выронил. Шпунтик недовольно заворочался, даже слегка запустил в раненую руку когти, но Котя не обратил на кота внимания.

Да в самом-то деле!

— Кто там?! — грозным голосом крикнул он. — Какого черта вам надо среди ночи?!

Из-за двери донеслось в ответ — тонким знакомым голосом:

— Дядя Костя, это я, Ника! Откройте, пожалуйста. У меня дедушка пропал.

— Иди отсюда, девочка из будущего, — отчетливо выговаривая слова, ответил Чижиков, выпустил кота, приподнялся на носках и выдернул проводок из дверного звонка. — Здесь никого нет.

Поднебесная, гора Лишань, III в, до н. э.

К горе Лишань Цинь Ши-хуан прибыл под вечер.

Император теперь редко садился на любимого скакуна, о чем тосковал: владыка не мог позволить себе попусту рисковать, ибо с тех пор, как он лишил власти старые аристократические семьи, покушения на августейшую жизнь сыпались одно за другим. С некоторых пор повелитель Поднебесной путешествовал длинным, окруженным стражей караваном — и никто не мог точно указать, в каких именно закрытых носилках расположился сам Цинь Ши-хуан, а в каких с оружием наготове ждут его преданные гвардейцы. И хотя месяц от месяца покушений становилось все меньше, император уже привык постоянно быть настороже.

Караван взошел на последний холм и владыка чуть отодвинул плотную занавеску, обозревая обширное строительство, столь хорошо видное отсюда. Внизу — вправо и влево, вплоть до самой горы — там и сям землю перечеркнули глубокие рукотворные траншеи, курились дымки многочисленных ремесленных мастерских, слаженно копошилось великое множество рабочих, отсюда мелких, как муравьи. Здесь, в окружающих гору извилистых земляных коридорах, которые позднее накроют балками, а балки засыплют землей, по замыслу владыки должны были встать на страже первый, второй и третий ряды отборной императорской гвардии. Фигуры грозных воинов уже изготавливали по всей Поднебесной, а потом свозили к горе Лишань. Каждая фигура была индивидуальна — полностью копировала неповторимые черты лица конкретного гвардейца. Мастера без устали покрывали статуи красочной росписью, превращая изображения тех, кому суждено охранять владыку в его бесконечном путешествии в иные миры, в подлинные произведения искусства — молчаливые, выразительные фигуры, застывшие в бесстрастном ожидании. Отдельные помещения были вырыты для конной гвардии, и со дня на день сюда должны были начать прибывать глиняные изваяния лошадей, также выполненных в натуральную величину. Но самое важное и сокровенное творилось в недрах горы Лишань, которой каких-то двадцать лет назад здесь не было — гору насыпали вокруг каменной ступенчатой пирамиды, места будущего упокоения великого и божественного владыки по мнению всех, но на самом деле — отправной точки его грядущего путешествия вне времени и пространства, и об этом знали единицы. Работы, которые велись внутри пирамиды, были доверены избранным, которых — Цинь Ши-хуан думал об этом с легкой грустью — по окончании придется умертвить всех до единого, поскольку знание о том, что и как устроено там, под толщей земли, не должно распространяться, ибо это запретное знание. Император вовсе не желал смерти этих уникальных, искуснейших мастеров, но понимал, что такое решение все равно придется однажды принять — равно как и многие другие, гораздо более жестокие и масштабные, потому что того требовала важнейшая цель объединения страны, народа, мира. Цинь Ши-хуан каждый день чувствовал, какова тяжесть ноши того, кто решил изменить мир. Мир, консервативный и не желающий меняться, сопротивляется из всех сил, и, видят духи, сколь бывает непросто даже не принять решение, а настоять на его неукоснительном исполнении. Дело не в том, что подданные не желают выполнять приказы владыки, но в том, что сам владыка ни с кем кроме себя самого не может разделить разрушительного бремени власти и понимания того, что он — прав. Никто не знает и не будет знать, как из ночи в ночь червь сомнения грызет владыку, как перед мысленным его взором снова и снова встают пожарища спаленных городов и лица казненных по августейшему приказу, как опять и опять он видит слезы матерей и слышит плач детей, а кони летят и летят, а воины, гремя доспехами, мчатся в стремительном броске к очередной не покорившейся еще цели… Нет-нет, единственный и божественный владыка обязан быть твердым.