Это и был наш отель, с античной пышностью названный «Вилла “Гланум”».

Внутри дом оказался просторным, более изысканным, чем снаружи, и встречал постояльцев желто-медовым цветом натертых до блеска перил деревянной лестницы, кресел-качалок и скамей, деревянной и медной утвари. В углу, прислоненные к каминной решетке, стояли деревянные грабли. И всюду на столиках, на полу, на многочисленных полках и полочках – красовались яркие букеты в пузатых керамических вазах.

Мы получили ключи у милой девушки в большой гостиной, где даже стойка была похожа на просторный кухонный стол, накрытый провансальской скатертью, и поднялись в свою комнату на втором этаже – маленькую, но, несмотря на полумрак, тоже неуловимо отрадную: все дело было в желтых обоях, темно-желтых шторах, подушках, покрывале…

Мы отворили высокие ставни, за которыми выплыл к нам приветливый маленький парк, полный мощных стволов, увитых от корней до кроны густым плющом, ухоженный и продуманный до последней дорожки.

Изумительной красоты петух, словно сошедший с японской гравюры – черный, в желтой, штрихами нанесенной накидке, с красной резной гривкой на точеной голове, – вышагивал меж кустов.

Странно, заметил Боря, а разве в дождь они не сидят на жердочках?

В одном из уголков парка мшистый, изрытый временем, как оспой, лик каменного льва выдувал через трубочку воду в большую каменную чашу: старый источник даже в дождь неустанно шептал свою бесконечную жалобу…

Этот парк располагался на нескольких уровнях, сбегал в покатый овраг, из которого поднимались несколько величественных кипарисов, создающих естественную ограду территории «Виллы “Гланум”»… За кипарисами расстилались поля, достигающие – так казалось – Малых Альп… Мы спустились вниз, побродили между стволов, потрепали по шее грустную белую лошадь, слегка промочили ноги в густой траве и затем уже весь вечер просидели в уютной гостиной внизу, пили сухое вино и глядели в пыхающий снопами искр камин, потрескивание дров в котором перекликалось с перешептываниями дождя по крыше и старого источника в глубине парка.

* * *

Наутро пешком отправились в Сен-Реми. Мы уже не ожидали ничего от погоды. Просыпаясь под шорох капель о стекло, уже не надеялись, что дождь прекратится к обеду. Просто одевались, как солдаты, и, как солдаты, выходили в поход: если уж выпала на нашу долю столь редкостно холодная прованская весна, неужто мы не переборем обстоятельства?

И в этот день самым подробным образом обошли весь маленький сонный городок, разыскали дом, где родился загадочный Мишель Нострадамус, щедро одаривший заработком многие поколения толкователей его запутанных видений, выпили кофе по соседству в маленьком уютном баре, набрели на антикварный магазин – две смежные комнаты, заставленные всякой обожаемой мною – полуржавой, отбитой, потемневшей – всячиной…

Толстый старик в первой комнате, полулежавший в огромном вольтеровском кресле, сонно следил, как мы прошли вглубь, во вторую комнату его магазина. Бровь его поднялась, когда он услышал, как мы переговариваемся, стоя возле странной деревянной доски на стене – чего на ней только не было: и звезда Давида, и свастика, и полумесяц, и змея, кусающая себя за хвост. Тогда он поднялся с кресла, пришлепал к нам, спросил на плохом английском, откуда мы, и услышав то, что подтвердило его ожидания, сказал:

– Это не еврейский знак, это, видите, знаки всех религий, всех народов…

Мы разговорились. Он оказался евреем, живущим в Сен-Реми уже сорок лет. А вообще его род живет во Франции на протяжении жизни пяти поколений.

– У вас есть дети? – спросила я.

Выяснилось, что есть, конечно есть, – дочь и сын, но живут в Брюсселе…

Он стал жаловаться, что в этом городке совсем не осталось евреев, даже миньяна не собирается, молиться приходится ездить аж в Авиньон…

– В Авиньоне на прошлой неделе подожгли синагогу, вы слышали? – спросил он и долго вздыхал, качая головой и приговаривая что-то по-французски…

Напоследок сказал, что здесь есть старинное еврейское кладбище с захоронениями еще XV века. Только это за городской чертой, да здесь все недалеко: пойдете по этой улице, свернете на перекрестке, минуете рынок, и все прямо, прямо, мимо оливковой рощи, потом дорога уйдет в поля… так и упретесь в его стену…

Мы переглянулись и решили пойти.

И минут двадцать шли по раскисшей грунтовой дороге под мелкой дождевой пылью, среди кустов полыни, крапивы, тамариска, одичавших олеандров и мальвы, среди нераспустившейся, но ожидающей тепла сирени… пока не уперлись в высокую глухую стену, сложенную из крупных камней так давно, что мох и трава с крошечными желтыми цветками выползали из выбоин и расщелин… Мы обогнули стену и вышли к давно не крашенным голубым железным воротам, запертым на замок, перекрученный железной цепью. На обеих створках ворот было выбито по звезде Давида и на каждой – процарапана свастика.

Мы постояли, заглянули в щель между створками ворот – по периметру небольшого участка среди высокой мокрой травы, пересыпанной желтыми крошками неизвестных нам цветов, росли могучие кипарисы и как-то редко, вольно лежали несколько сохранившихся замшелых плит… Жаль, что нельзя было войти, вчитаться в истертые буквы…

Здесь, в древнем Провансе – «на берегу великой реки Роны, что омывает всю область Провансальскую», по словам путешественника Вениамина из Туделы, прошагавшего в XII веке половину известного людям мира, – кипела еврейская жизнь; знаменитые раввины, кабаллисты, главы иешив – ученейшие люди своего времени! – комментировали законы Святого писания и вели оживленную переписку с гаонами общин в самых отдаленных уголках мира. Вполне вероятно, что на этом погосте похоронены и предки знаменитого Мишеля Нострадамуса…

Мы постояли еще, поочередно вжимая лица в щель между створками ворот, напрягаясь разглядеть еще хоть что-нибудь, словно навстречу нам мог подняться и выйти какой-нибудь «великий раввин раби Авраам, сын раби Давида блаженной памяти, знаменитый по своей деятельности, мудрости и знанию Талмуда и Святого Писания, что жил в этом городе, лежащем в трех фарсангах от Марселя, – города величайших раввинов и ученейших людей в мире, в 4933 году по еврейскому летоисчислению», что соответствует 1173 году христианской эры…

Наконец повернули обратно…

Нет на свете ничего более бесплодного, чем ненависть к мертвым…

Кому понадобилось в этом идиллическом городке осквернять ограду давно заснувшего и, в общем, покинутого кладбища? Как все-таки жива и настырна ненависть, как не дает она покоя тому, кто носит ее в своей груди…

– …Все-таки не понимаю, – бубнил Боря, уворачиваясь от мокрых веток на обратном пути в город. – Если уж наш постоялый двор находится за пределами цивилизации, то почему сено в нем так дорого стоит?

– Но ведь это симпатичный, ухоженный постоялый двор, – трясясь от холода, возражала я.

Кстати, когда мы добрели до отеля, я задала этот вопрос милой девушке за конторкой в гостиной. Она удивилась: