– Какую медаль? – уже успел забыть Леха.

– За спасение утопающих! Хочу медаль! Раз народную артистку не дают, буду народным героем! Показывай!

– Я тебе ее так подарю! – Хозяин, видно, смекнул, что, если рядом с Белужкой в воду плюхнется еще и бывшая княжна, войны миров не миновать. – Сейчас Лизку вытащим и подарю.

– Я не хочу просто так, – заупрямилась певица. – Я хочу Лизку спасти. Давай ты первый спрыгнешь, ее голову под воду сунешь и подержишь, а когда она задыхаться начнет, я тебе по морде дам и Лизку спасу.

– У меня еще есть медаль за отвагу на пожаре. Хочешь? Сейчас костер жечь пойдем! А эту, за утопающего, я уже обещал, извини!

Певица обиженно вильнула бедрами и пошла к столам – ждать обещанного пожара.

– Лизка, ты вылезешь или нет? – взъярился супруг. – Леха, пускай в речку кипяток. Сварим из нее уху к едрене-фене!

– Черт, хоть сам лезь, – выругался хозяин. – Есть тут кто-нибудь нормальный? Десять тысяч даю плюс к медали!

Сказано это было, однако, довольно тихо, видно, чтобы вновь не возбудилась бывшая княжна.

– Я готов, барин! – встал перед хозяином служка в красном кафтане, с рыжей, торчком, бородой.

Макс. Снова он!

– Давай! – обрадовался Леха. – Только не сильно там, чтоб синяков не осталось.

– А я еще столько же добавлю, если ты ее часа на два займешь, – шепнул рыбий муж.

Макс широко перекрестился, сорвал шапку и прыгнул в воду.

– Ах, – дугой изогнулась Белужка, – а где твои сети, рыбак?

– Сказка о рыбаке и рыбке, – почесал нос удовлетворенный супруг.

– Так вот же они, рыбацкие сети! – провозгласил спасатель, срывая с мускулистых плеч кафтан и накидывая его сверху на Белужку.

Рыбка затрепыхалась, забилась, испуская предсмертные стоны. Макс легко обернул ее кафтаном, взвалил на плечо и вылез из помойного месива. Белужка сделала вид, что находится без сознания.

Макс остановился возле казиношника и хозяина, обрадованно чокающихся за счастливое спасение утопающей.

– Барин, ручку позолотите? – раскрыл ладонь он, видно вспомнив вчерашний цыганский набор обязательных словосочетаний. – Десяточку сулили.

– Димон! – крикнул хозяин. – Чирик спасателю!

– И за меня отдай, наличмана с собой нет, – попросил белужий спутник.

– Димон, два чирика!

Макс, с драгоценной рыбиной на плече, важно удалился в сторону заслуженного вознаграждения.

Я обалдела. Вот так, значит, да? То Даша-Даша, любовь-морковь, а то первую попавшуюся шлюху из канавы вытащил и.

Разозленная, я вернулась к Юльке.

– Не нашла? – уныло спросила племяшка.

– Нет, – соврала я. – Наверное, нам с тобой показалось.

– Жалко. А где же он тогда? Ведь не пришел, не позвонил.

– Юлька, а на что ты после вчерашнего рассчитываешь? – жестко оборвала я племяшкины стоны. – Он тебя что, у насильников отбил? Или, может, тебя похитить хотели? Конечно, как порядочный мужчина, он не мог поступить иначе, но вряд ли после этого у него сохранились к тебе какие-то чувства.

– А я прощения попрошу! Я все объясню! – загорячилась Юлька.

– Не трудись. Мужчины такого не прощают, – веско обрубила я ее надежды.

Другой служка, в таком же кафтане и шапке, но без бороды, принес сухую Юлькину одежду.

* * *

Мы немножко пошатались по холлу, перекидываясь любезностями со знакомыми. Подошли к речке. Арена недавней вакханалии изменилась до неузнаваемости. Сама речка словно бы ушла под землю, а на месте синей воды зеленела широкая зеленая тропинка. Я тупо разглядывала удивительную метаморфозу, соображая, как и когда успело зарасти речное русло, да еще так аккуратно. Тайком наклонившись, будто поправляя туфлю, я сорвала травинку, размяла ее пальцами и нюхнула. Стебелек оказался вполне живым и пах влажной свежестью…

– А, – махнула рукой Юлька, – я знаю! Это такой специальный газон. Его просто раскатывают там, где нужно. Как ковер. У нас такой был. Правда, засох через три дня.

Оставалось надеяться, что три дня мы тут не продержимся и присутствовать при увядании чудесной тропинки не будем.

В дальнем конце холла происходил импровизированный концерт. Немного протрезвевшая (или наоборот?) певица Набокова, сидя прямо на полу, босая, но в новом изумрудно-переливчатом платье, сильным низким голосом пела джаз. Пела, надо сказать, превосходно, прикрывая глаза и выдавая классические импровизации.

На тонкой бретельке, поддерживающей в стоячем положении пышную левую грудь, поблескивала круглая серебряная медаль на алой, с синим кантом, торжественной ленте. Правую грудь певицы синхронно украшала другая награда – золотисто-розоватый кружок на синей, в белых полосках, ленте.

Не очень разбираясь в государственных наградах, я подошла поближе. На серебряном круге отчетливо выделялся скрещенный пожарный инвентарь. Да и цвет ленты был соответствующий – языки огня. Значит, золотистая, вторая, – за спасение утопающих. Подробностей я не разглядела, вроде какие-то фигуры, как раз, наверное, герой и жертва стихии.

Надо же, вот настырная! Обе медали урвала! И за пожар, хотя еще ничего не жгли, и Макса грабанула, присвоив незаслуженную награду. Теперь всем будет хвастаться, как геройствовала в Альпах. Поклонники поверят.

Я представила, как взорву эту очередную бомбу в своем материале. Жалко, что фотоаппарат не взяла. Снова придется на Юлькин телефон щелкать. Я и так там всю память забила.

Вообще-то, удобно. Практически никто не догадывается, что ты снимаешь. Вроде просто разговариваешь. Конспирация! А у меня тут такие кадры! Туши свет! Единственного дня нет, когда мы мобильник дома забыли. Но тогда мы только по бутикам шастали, а там – ничего интересного. Зато все остальное. И маски-шоу, и бардовский вечер, и цыганская канитель. А на склонах сколько я наснимала? Да и сегодня! Таблички на шале, рыбка-белужка, сейчас вот эстрадная дива в наградах.

Нет, что ни говори, а мастерство не пропьешь!

Я отхлебнула шампанского из поданного официантом фужера и, примерившись, щелкнула героиню многостаночницу.

– Не целуй меня в шею, мне щекотно, – вдруг услышала я громкий похотливый шепот. Оглянувшись, я узрела вполне просохшую Белужку, которую, не стесняясь, обнимал. Макс.

Рыбка тонко извивалась в его руках, изнывая от вожделения, белобрысый провинциальный выскочка елозил губами по ее открытой шее. Краем ока я ухватила разверстые в немом крике страдания Юлькины глаза, которая тоже обернулась на шум. Больше на парочку никто не смотрел. Даже рыбий муж, оглянувшись, снова перевел глаза на свингующую певицу.

«Сволочь! Альфонс! Лимита недорезанная! – пронесся в моей голове обличительный вихрь. – Юльке голову заморочил, мне в любви признавался, а сам…»