— Быть может, милый сын, — сказал Чандос, — ты подобен многим другим молодым петушкам, которые, собираясь на войну, уже столько обо всем знают, что поучать их — простой перевод времени?

— Нет, мой благородный господин, я знаю только, что постараюсь выполнить свой долг и либо обрету честь и славу, либо достойно паду на поле брани.

— Твоя скромность мудра, — заметил Чандос. — Ведь те, кто хорошо знает войну, еще лучше знают, как много им еще неизвестно. Как есть свои тайны у рек и у лесов, так есть они и у войны, и благодаря им выигрываются или проигрываются сражения. Ведь все народы храбры, а когда храбрец встречается с храбрецом, победа останется за тем, кто осмотрителен и искушен в тонкостях войны. Лучшая гончая собьется со следа, если ее спустят со сворки не вовремя, и лучший сокол промахнется, если с него будут долго снимать путы. Точно так же самое храброе войско ничего не сумеет, если им плохо командуют. Во всем христианском мире не найти рыцарей и жандармов лучше, чем во Франции, и все же мы взяли над ними верх, потому что, воюя с шотландцами и еще в разных странах, глубже постигли те тайны войны, про которые я говорил.

— Но в чем заключается наша мудрость, милорд? — спросил Найджел. — Мне бы тоже хотелось узнать тайны войны и в сражении отличаться умом не меньше, чем мечом.

Чандос с улыбкой покачал головой.

— Пускать сокола и гончую ты учишься на холмах и в лесу, — сказал он. — А тайны войны постигаются в походах и на полях сражений. Только там каждый великий полководец проникает в них. Для этого он должен обладать холодным умом, быстротой мысли и быть мягким, как воск, пока его план не созреет, а уж тогда становиться тверже железа. Ему всегда надо быть начеку и в то же время осмотрительным, но уметь переменить осмотрительность на безрассудство, если оно сулит большую выгоду малой ценой. А также он должен уметь угадать особенности местности по течению рек и ручьев, по пологости холмов, по густоте лесов или яркой зелени трясин.

Это перечисление ошеломило беднягу Найджела, который полагал проложить себе дорогу к славе только с помощью копья да Бурелета.

— Увы! — вскричал он. — Как мне постигнуть все это? Ведь даже читать и писать я научился с грехом пополам, хотя достойный отец Мэттью что ни день ломал ореховый прут о мои плечи!

— Постигнешь ты все это, милый сын, так же и там же, где все остальные до тебя. Ведь тебе дано самое главное — пылающее сердце, которое способно заронить искру в другие, более холодные сердца. Но тебе следует узнать и то, чему нас научила война еще в старину. Мы, например, знаем, что конница одна не может надеяться на победу над хорошей пехотой. Разве не было это доказано при Куртре, при Стерлинге и снова на моих глазах при Креси, когда цвет французского рыцарства был скошен нашими лучниками?

Найджел уставился на него, недоуменно хмуря лоб:

— Благородный сэр, чем дольше я вас слушаю, тем тяжелее у меня на душе. Значит ли это, что и наши собственные рыцари уступят при встрече с лучниками, алебардщиками и прочими?

— Нет, Найджел! Прошлые битвы столь же ясно показали, что самые лучшие пешие воины без поддержки своих рыцарей не выдерживают натиска всадников в броне.

— Так кому же достается победа? — спросил Найджел.

— Тому, кто сумеет так расположить свою конницу и свою пехоту, чтобы они делали друг друга сильнее. Порознь они слабы, вместе сильны. Лучники расстраивают ряды врага, конники прорывают их, когда они расстроены, как было при Фолкерке и Дупплине, — вот тайна нашей силы. Да, кстати, Фолкерк стоит того, чтобы ты узнал про него поподробнее.

Он принялся хлыстом набрасывать в пыли план этого сражения, а Найджел, сосредоточенно хмурясь, напрягал свой не такой уж большой запас ума, чтобы извлечь побольше пользы, но тут их беседа была внезапно и весьма странно прервана.

Вдоль парапета к ним, полиловев и с трудом отдуваясь, поспешал низенький толстяк, словно борясь с ветром: седые волосы растрепались, черный плащ колыхался у него за спиной. Одет он был в костюм богатого горожанина — черный кафтан, отороченный соболем, черная бархатная шляпа с белым пером. При виде Чандоса он испустил радостный крик и припустил еще быстрее, а остановившись перед ним, только пыхтел и беспомощно взмахивал руками.

— Не торопись, почтенный мастер Уинтерсол, не торопись, — мягко сказал Чандос.

— Бумаги! — прохрипел толстячок. — Милорд Чандос, бумаги!

— Что с бумагами, любезный?

— Клянусь нашим милостивым покровителем святым Леонардом, я ни в чем не виноват! Я запер их в железном сундучке. Но замок взломали, а сундучок опустошили.

На проницательное лицо рыцаря легла тень.

— Как так, почтенный мэр? Соберись с мыслями, перестань лепетать, как трехлетнее дитя! Ты сказал, что кто-то украл бумаги?

— Да-да, благородный сэр! Трижды был я мэром Уинчелси, пятнадцать лет член магистрата и ни единой ошибки не допускал. Да вот только в прошлом месяце пришло повеление из Виндзора во вторник, чтоб для пира в пятницу доставить тысячу штук трески, четыре тысячи штук камбалы, две тысячи макрелей, пятьсот крабов, тысячу омаров, пять тысяч мерлангов…

— У меня нет сомнений, почтенный мэр, что ты превосходный рыбник, но мы ведь говорим о бумагах, которые я отдал тебе на хранение. Где они?

— Пропали, благородный сэр! Украдены.

— И кто посмел их украсть?

— Увы! Сие мне неизвестно. Я оставил комнату не долее чем на время, за которое можно прочесть «Богородицу», а когда вернулся, сундучок лежал на столе выпотрошенный.

— И ты никого не подозреваешь?

— Вот разве что конюха. Он поступил ко мне на службу неделю назад. А теперь куда-то пропал, и я послал погоню