– Предложение еще противнее, чем у марионеток, с их ассимиляцией. – Алексеев поморщился. – Не просто покориться и смешаться, а еще и духом стать подобным врагу. Отвратительно.

– Зато эффективно. Скорее всего тот, кто пойдет на такой риск, уже не сможет снова стать нормальным человеком. «Многия знания – многия печали». Но это будет действительно полезная жертва. Погибнуть в бою, убив одного змеевика, или на шаг, но реально приблизить конец оккупации. Что важнее? Это вопрос номер три.

– И то и другое важно, – как всегда, неожиданно сменил позицию, казалось бы, уже сдавшийся Алексеев. – Мы продолжим сопротивление, как раньше. Это, пусть и минимально, будет ослаблять кланы. Вопрос закрыт. Ты же можешь делать что угодно. Поднимать свое самосознание на уровень змеевиков, пересматривать отношение к делу, ждать просветления, сидя под фикусом… что угодно. Продолжать борьбу в рядах Сопротивления тебя никто не заставляет. Только учти, Грин, обратной дороги нет, вернуться в строй, после того как наиграешься в Штирлица, ты не сможешь.

– А если я найду верный способ избавиться от чужаков, не жертвуя жизнями сотен тысяч человек?

– Если! Самое никчемное словечко в русском языке.

– И все-таки?

– У тебя есть конкретный план? – генерал тоскливо посмотрел в окошко.

До заката оставалось, как минимум, полчаса. Это гарантировало Алексееву еще полчаса мучений в компании полубезумного изобретателя.

– Есть. – Грин несколько секунд помолчал, собираясь с мыслями, а затем неторопливо и очень последовательно изложил свой странный план.

Излагал Филипп четко, грамотно строя фразы, словно повторял за суфлером, но на Алексеева его слова все равно производили убийственное впечатление. Генерал таращился на Грина, как на ожившего динозавра или на трехлетнего ребенка, который вдруг начал разговаривать на чистом французском и заявил, что является реинкарнацией Наполеона. Отправная точка плана Филиппа – мистическое предвидение, в правдивости которого рациональный вроде бы Грин почему-то не сомневался ни на йоту – вообще вызвала у Алексеева кратковременный сердечный приступ. Он закатил глаза и схватился за грудь. Шутя, конечно. Но когда Грин начал излагать генералу подробности своего плана и расписывать по шагам действия всех участников трагикомедии, в том числе действия неведомого провокатора, Алексеев снова сделался серьезным и даже пару раз кое-что уточнил.

– Это все вновь подстроит предатель, но вычислить его так и не удастся, верно? – подытожил Алексеев пламенную речь Грина.

– Его вообще нескоро удастся вычислить, – с сожалением произнес Грин. – По крайней мере, до Нового года я этого не предвижу. Но это и неважно. Моя контригра рассчитана не на провокатора, а на его хозяев.

Генерал недолго помолчал, перебирая прозрачные обломки «преобразованного» кирпича, и, наконец, кивнул.

– Ты точно сумасшедший.

– Можете считать, что да. Но иначе чужаков не обмануть. Ну, так что, поможете мне?

– Но чем я смогу тебе помочь? В твоем безумном плане нет никаких лазеек. Я буду бессилен!

– Ваша помощь потребуется не сейчас, а гораздо позже. Когда я, как вы сказали, наиграюсь в Штирлица. До того момента просто держите меня в поле зрения и постарайтесь не допустить непоправимого. Предвидение предвидением, но страховка не помешает. По рукам?

– Ты спас мне жизнь, Грин, я привык отдавать долги, поэтому сделаю то, о чем ты просишь. Только… если ты ошибаешься, я рискую остаться твоим должником навсегда.

– Я не ошибаюсь, – уверенно заявил Грин. – Ошибается тот, кто из двух путей выбирает неправильный. А я не выбираю. Я иду по пути, которому нет альтернативы.

Города – как живые существа. Если они не гибнут, постепенно их раны затягиваются. Кое-где могут остаться рубцы, что-то отмирает, что-то отстраивается заново, изменяется общий облик, стиль. Но если город выжил, рано или поздно его артерии вновь наполнятся кровью – транспортом и людьми, и жизнь в нем снова начнет бурлить.

Москва выжила. Восстанавливалась после августовских событий она медленно, изменения в ее облик вносились чудовищные – некоторые районы не узнавали даже коренные москвичи, но она была по-прежнему жива и оставалась Москвой.

Дед несколько раз щелкнул мышкой, пролистывая изображения с веб-камер. Поклонная гора, Мосфильм, Лужники. От этих знаковых мест остались одни названия. Все остальное – монументы, павильоны и стадион – было уничтожено и заменено куполами. Такая же участь постигла Сокольники, Измайловский парк и Нагатинскую пойму. В целом количество куполов в Москве выросло с восьми до семнадцати, а количество серпиенсов возросло на порядок, это было заметно невооруженному глазу и без всяких там шпионских подсчетов.

И, похоже, это был не предел. Новые серпиенсы прибывали в город ежедневно. Большие транспортно-пассажирские коконы летели откуда-то с запада целыми эскадрильями. А если присмотреться повнимательнее, можно было заметить такие же эскадрильи на большой высоте. Это серпиенсы перебрасывали свежие силы еще дальше на восток, за Урал, в Азию.

Разрушенные спальные районы Юго-Запада серпиенсы не тронули, предоставив людям право самим восстанавливать дома. А вот выжженную дотла территорию между Алтуфьевским и Дмитровским шоссе чужаки основательно зачистили – в буквальном смысле сровняли все руины и пепелища с землей – и превратили неизвестно во что. Громадный сектор города от МКАД до Станционной чужаки обнесли непрозрачной силовой изгородью метров сорока в высоту и принялись возводить силами рабочих-аборигенов какое-то непонятное сооружение, обещавшее стать самой грандиозной постройкой на планете. Что это будет конкретно, не знали даже инженеры и надзиратели из числа «белоповязочников». Наблюдателям и агентуре также не удалось ничего выяснить. Кто-то предположил, что это будет монумент могуществу захватчиков, а заодно погибшим серпиенсам, кто-то считал, что возводится резиденция Первого наместника Великого Дракона, которому полагался дворец в каждом оккупированном мире. А некоторые склонялись к версии об огромном концлагере для перевоспитания особо упрямых и опасных аборигенов. И у последней версии сторонников было больше всего. Дед был в их числе.

Он, как и все руководство обескровленного Сопротивления, обжегшись на молоке, теперь дул даже на ледяную воду. Перестраховывался во всем и ко всему относился с максимально возможным скепсисом и осторожностью. Иначе просто не получалось. Очень уж крепко засел в памяти поспешный, бездарный и губительный августовский штурм куполов и позиций врага, который закончился не просто разгромом, а натуральной катастрофой. Слишком уж свежи были эти неприятные воспоминания. Всего-то месяц прошел. За такое короткое время раны не рубцуются. Ни телесные, ни душевные.

Дед закрыл программу и устало потер глаза. С другой стороны, не сидеть же пнем? Если ты выжил, надо что-то делать, благодарить судьбу за шанс, воздавая ей за эту милость ударным трудом. Пусть на своем мизерном участке работы, но тут главное не масштаб, а качество. И усердие.