поблекшим и манерно-изысканным предстает рядом с ними все, что вышло из-под пера гуманистов, но особенно это касается, впрочем, работ их ближайших и наболее прославленных флорентийских последователей, Леонардо Аретино и Поджо. Какие терзания испытывает читатель, догадываясь о том, что среди написанных по образцу Цезаря и Ливия фраз Фацио, Сабеллика, Фольеты, Сенареги, Платины (в сфере мантуанской истории), Бембо (в венецианских анналах) и даже самого Джовио (в «Истории») безвозвратно гибнут лучшие индивидуальные и местные краски, глохнет интерес к действительным процессам в полном их объеме! Недоверие растет с осознанием того, что в образце, которым служит для них Ливий, они пытаются обнаружить достоинства даже безо всяких к тому оснований, как, например[498], в том, что он «превратил сухую и обескровленную традицию в изящество и полноту». Приходится (причем тут же) столкнуться даже с сомнительного свойства признанием, что историческое сочинение должно возбуждать, раздражать, потрясать читателя при помощи стилистических приемов — словно оно в состоянии занять место поэзии. В конце концов задаешься вопросом: а не обязано ли было презрение к современности, в котором иной раз[499] открыто сознаются перечисленные гуманисты, оказать негативное влияние на то, как они с ней обращаются? Невольно читатель начинает с большим сочувствием и доверием относиться к непритязательным анналистам, писавшим по-латински и по-итальянски и остававшимся верными этому древнему жанру, например, к анналистам Болоньи и Феррары, и тем больше благодарности испытывает он к лучшим из писавших по-итальянски хронистам в собственном смысле слова — таким, как Марин Санудо{310}, как Корио, как Инфессура{311}, пока с началом XVI столетия на сцене не появляется новая блестящая плеяда великих итальянских историков, писавших на родном языке.

И действительно, описание истории современности оказывалось несомненно более удачным там, где оно использовало местный язык, чем когда оно оказывалось вынужденным латинизироваться. Был ли итальянский более подходящим языком также и для повествования о давнем прошлом, для исторического исследования — это вопрос, который допускает, если речь идет об этом времени, различные ответы. Латинский язык был тогда давно уже lingua franca{312} ученых не просто в международном смысле, например между англичанами, французами и итальянцами, но также и в смысле межпровинциальном, т. е. ломбардец, венецианец, неаполитанец с их итальянским правописанием (пускай даже оно было давно тосканизировано и несло в себе лишь слабые следы диалекта) не были бы признаны флорентийцем. С этим еще возможно было смириться, когда речь шла о местной истории, которая была уверена в том, что отыщет читателя в региональном масштабе, но совсем не так просто обстояло дело с историей прошлого, которой надлежало отыскать более широкий круг читателей. В данном случае сочувствие со стороны местного населения должно было быть принесено в жертву всеобщему интересу ученых. Насколько велика была бы известность Блонда из Форли, когда бы его большие ученые труды были написаны на полуроманьольском итальянском языке? Да им было бы гарантировано прочное забвение хотя бы из-за одних только флорентийцев, в то время, как будучи написаны по-латински, они оказали величайшее влияние на ученость всего Запада. И сами флорентийцы также писали в XV в. на латинском языке, не из-за того лишь, что они придерживались гуманистических воззрений, но с целью содействовать более легкому распространению своих сочинений.

Наконец, имеются также латинские описания современной истории, обладающие полными достоинствами наиболее удачных итальянских сочинений. Как только исчезает моделированное по Ливию безостановочное повествование, это прокрустово ложе столь многих сочинителей, те же самые авторы предстают словно преображенными. Тот же самый упомянутый Платина, тот же Джовио, за которыми лишь с приложением больших усилий возможно следовать в их больших исторических работах, сразу же проявляют себя в качестве замечательных биографов. Мы уже бегло упоминали о Тристане Караччоло, о биографических сочинениях Фацио, о венецианской топографии Сабеллика и пр., до остальных же мы еще дойдем.

Исполнявшиеся на латыни изображения прошлых времен посвящались, разумеется, прежде всего классической античности. Чего возможно было ожидать от этих гуманистов в меньшей степени — это отдельных значительных работ по общей истории средневековья. Первым имеющим значение трудом этого рода была хроника Маттео Пальмьери, начинающаяся с того места, где остановился Проспер Аквитанский{313}. Тот, кто невзначай откроет «Декады» Блонда из Форли, придет до некоторой степени в изумление, поскольку здесь он натолкнется на всемирную историю «ab inclinatione Romanorum imperii»{314}, как у Гиббона, наполненную исследованиями источников, относившихся к тому веку, и где первые 300 страниц infolio посвящены раннему средневековью до смерти Фридриха II. И это в то самое время, когда на Севере все еще стояли на позициях общеизвестных хроник пап и императоров, а также fasciculus temporum{315}! В нашу задачу не входит критический разбор того, какими именно сочинениями пользовался Блонд и где он их добывал, однако придет время и эта честь будет ему сполна воздана в истории новой историографии. Уже из-за этой одной книги вполне основательным будет утверждение: лишь исследование античности сделало возможным также и изучение средневековья, поскольку впервые приучило дух к объективному интересу к истории. Сюда добавилось еще и то, что для Италии той эпохи средневековье было пройденным этапом и дух был в состоянии это осознать, поскольку теперь он находился уже за его пределами. Нельзя сказать, что произносившиеся в отношении средневековья суждения сразу же были исполнены справедливости или даже благоговения: в области искусств прочно воцаряется предубеждение против произведений предшествующей эпохи, а гуманисты связывают начало новой эпохи с их собственным появлением на сцене. «Я начинаю, — говорит Боккаччо[500], — надеяться и верить в то, что Бог смилостивился над именем итальянцев, поскольку вижу, что его изобильная благость вкладывает в грудь итальянцев души, равные душам древних, раз они ищут себе славы на иных путях, нежели грабеж и насилие, а именно на тропе бессмертящей имена поэзии». Однако одностороннее и немилосердное это воззрение не закрывало дороги исследованиям выскоодаренных людей в то время, когда в остальной Европе о таком еще не могло быть и речи. Историческая критика в отношении средневековья сформировалась уже в силу того, что рациональное обращение гуманистов с материалом любого рода должно было пойти на пользу также и материалу историческому. В XV столетии критика эта до такой степени пронизала уже и историю отдельных городов, что пустые баснословные измышления позднего времени исчезают вовсе из древней истории Флоренции, Венеции, Милана и др., в то время как северные хроники все еще вынуждены плестись с грузом этих поэтических, по большей части не имеющих никакой ценности, фантастических измышлений, датируемых