должен был также слышать, что римляне на рассвете пойдут за нами. У них есть деньги, и местные галлы хорошо к ним относятся; они наймут следопытов, собак и запасных лошадей.

– Я не раз сам раньше охотился на равнинах, и на меня охотились, – ответил Тьёрр. – Стадо овец забьет запах, а как только съедем с дороги, никаких следов не будет… О, мы можем устроить гонку до самой Парфии, и у нас хорошие шансы на победу.

– Но именно этого мы не можем сделать, поэтому тебе лучше вернуться, прежде чем царь услышит о твоем неповиновении. Я уехал только из-за Фрины. Я должен отыскать ее, прежде чем предпринимать такое путешествие, а это может занять все время до прихода преследователей.

Тьёрр понимающе посмотрел на него. Эодан почувствовал, как краснеет его обветренное лицо. Он сердито сказал:

– Она моя сестра по клятве. Неужели она считает, что я могу забыть, что это значит?

– Да, – кивнул алан, – иначе она бы отдалась Митрадату без всякого шума. – Он посмотрел вдоль грязной покрытой рытвинами дороги, которая вилась между камнями и сухой травой, пока не терялась в грозовых черных тучах. – Наша задача – найти ее, а она постарается эту задачу затруднить. Нужно ехать по дороге, пока не встретим кого-нибудь видевшего похожего на мальчика всадника-лучника… она так должна выглядеть.

– Так сказал мне мой конюх, а он был слишком испуган, чтобы солгать. Поехали.

И они много часов ехали молча.

В конце дня они встретили пастуха в вонючей шерстяной тунике и вязаной фригийской шапке. Он мрачно посмотрел на них и сквозь грязные усы сказал что-то на своем языке, чего они не поняли. Эодан был настроен мрачно. Достаточно плохо, что они въезжают в дикие места, где мало кто способен их понять; но это земля, где ненавидят персидских воинов. Мрачно и холодно, как сгущающиеся сумерки, он думал, что Флавий скорее всего догонит его завтра, прежде чем он хоть что-то узнает о Фрине. Он обречен; боги боятся гордых людей.

Что ж, если такова его судьба, он ни одному богу не доставит удовольствия видеть, как он побоится его.

– Хо-а! – воскликнул Тьёрр.

Эодан оторвался от своих мыслей. Алан показал на запад, где одна единственная грязно-красная полоса под дымными цветами обозначала закат.

– Там лошадь, – сказал он.

Эодан увидел: лошадь устало брела по равнине с севера.

В нем закричал ужас. Эодан заглушил ответный крик, вонзил шпоры в бока лошади и съехал с дороги. Ветер рвал его плащ и пытался сбросить его с седла. Однажды его лошадь споткнулась о камень, не видный в темноте, но он усидел в седле, покачнувшись, чтобы помочь мышцам лошади, напрягавшимся под его коленями. Он продолжал двигаться к другой лошади.

Это был гнедой мерин с украшенной серебром упряжью; к седлу подвешен легкий топор – так вооружаются понтийские всадники. Лошадь дрожала на бессердечном ветру; хвост ее развевался, но пропотевшая грива прилипла к шее. Уставшая лошадь возвращалась к царю.

Эодан почувствовал себя так, словно у него вырывали сердце, оставив только кровоточащую пустоту.

– Ее, – сказал он.

– И ничья иная, – согласился Тьёрр. – Одинокая лошадь с оружием и упряжью, стоящими десять лет работы пастуха… праща … и лошадь ускакала. – Он взглянул на свои бесполезные руки. – Прости, сестра.

Эодан пустил лошадь. Он поехал по следу этой лошади, насколько мог его определить. Он не позволит, чтобы кости Фрины белели на этой равнине. Конечно, если к нему боги равнодушны, то к ней нет. Они приведут его к ней и дадут время, чтобы он устроил погребальный костер, а потом и насыпь.

Сумерки сгущались. Вскоре он услышал какое-то шуршание в траве. Он поехал на этот звук: обнаженный мужчина закричал и попытался убежать от него. Это был совершенно голый фригиец; у него не было даже посоха, но на бегу он что-то прижимал к груди. Эодан натянул узду и смотрел, как он исчезает вдали.

– Что с ним случилось? – спросил Тьёрр, сжимая молот: жуткая встреча в ночи на безлесной равнине.

– Не знаю, – ответил Эодан. – Грабители – те же, что убили Фрину? А может, какое-то злое колдовство, потому что мы в нехорошей стране. Говорить с этим человеком мы не можем, поэтому предоставим его его судьбе.

Они поехали дальше. Но стало уже слишком темно, чтобы что-то увидеть, и Эодан не хотел рисковать: он мог пропустить следы своей сестры по клятве. Утром коршуны издалека покажут ему, где она лежит. Потом придут римляне, и он останется у ее могилы и будет сражаться, пока его не убьют.

– Я бы хотел разжечь костер, – сказал Тьёрр. Он в темноте заботился о своей лошади. – Это отгонит ночных грабителей.

– Они все равно не придут к нам, – ответил Эодан. – Нам не суждено быть сожранными ночными хищниками.

Тьёрр тяжело сказал:

– Я верю в это. Ты сегодня больше чем человек.

– Я человек с целью, – сказал Эодан. – И больше ничего.

– Этого достаточно, – заметил Тьёрр. – Я так бы не смог. До рассвета я не посмею к тебе прикоснуться.

Эодан закутался в седельное одеяло, положил голову на сложенный плащ и лежал в холодной стремящейся тьме. Земля казалась больной, она жаждала дождя, но дождя не было. Эодан подумал, не заключены ли действительно молнии, которые призывает Тьёрр, в его молоте. Дождь может прийти, когда они умрут завтра утром; а может, думал Эодан, выпадет первый снег, потому что он дождь, а я зима.

Я ветер.

Он лежал, слушая, как сам веет по земле, в темноте, в темноте, и беспокойные погибшие кимвры летят за ним по небу. Он обыскивал все эти злые равнины, искал Фрину, всю ночь искал дух Фрины. В длинной мертвой траве разбросано много черепов, потому что это очень древняя земля. Но среди них нет ее черепа, и ни один из черепов не может ничего сказать о ней; они только отвечали на его свист своим пустым свистом. Он искал дальше, летел над кавказскими ледниками и вниз в море, которое отступало под ударами его бича, пока наконец он пролетел мимо огромного пса с окровавленной мордой, пролетел через гулкие пещеры до самых врат ада; копыта глухо стучали, когда он обыскивал ад, звал Фрину по имени, но ответа не было. И хотя он тряс копьем под черными стенами, никто не шевелился, никто не отвечал, даже эхо умерло. И он понял, что ад умер, что он давно покинут; и он отправился назад в верхний мир, ощущая в себе ужасающее одиночество. Он провел в поисках много столетий. И снова была весна.