В конце концов Тьерре сказал себе:

«Ну да, ну да, это все означает: женитесь на мне, потому что я вас люблю, но будьте философом, потому что философия вам, без сомнения, очень понадобится».

И когда он вел свою невесту обратно в замок, им овладела грусть. Солнце садилось, воздух стал влажным. В душу Тьерре проник какой-то холод, сопровождаемый той непреодолимой скукой, которую блестящий, но серьезный ум испытывает после длительного общения с умом прелестным, но своенравным.

Натали вышла к обеду с весьма загадочным видом. Глаза ее метали молнии, а на губах играла улыбка, придававшая ее красоте что-то демоническое.

— Я получила, — обратилась она к Тьерре, — стихи, о которых вы мне говорили. Они прекрасны. Я сохраню этот маленький шедевр и буду изучать его до конца жизни.

Необычный звук ее голоса заставил вздрогнуть Дютертра. Эвелина, смеясь, сказала сестре:

— Почему ты говоришь это тоном леди Макбет?

Натали опустила глаза, поджала губы и ничего не ответила.

Больше она не говорила с Тьерре о его стихах. Эго молчание показалось ему странным. Четыреста строк все-таки заслуживают хотя бы четырех одобрительных или благодарственных фраз, по одной за сотню. По-видимому, она решила, чтобы стихи остались их с автором тайной от всех остальных. Эвелина встревожилась и, будучи слишком откровенной, чтобы скрывать это, на глазах у Тьерре целый вечер приставала к сестре, чтобы га показала ей его послание. Натали отказалась наотрез, заявив, что то, что принадлежит ей, принадлежит ей одной. Удивленный Дютертр вмешался: как и Тьерре, и Эвелине, ему казалось, что Натали доставляет себе злобное удовольствие, заставляя сестру ревновать и тревожа зарождающееся счастье влюбленных. Он стал настаивать, ласково, но с той непреклонностью тона, которую он не счел нужным облекать в слова. Тогда Натали, обернувшись к Тьерре, сказала:

— Меня, сударь, вынуждают признаться. Произошла очень печальная история: я потеряла ваше письмо через чао после того, как его получила. Но ведь у поэтов отлична» память! Я уверена, что вы можете без труда прочесть нам ваши четыреста строк.

— Это будет прескучно, — сказал Тьерре, — потому что стихи плохие; я писал их в унынии и без вдохновения. На раз вы непременно хотите заставить вашего отца и вашу сестру их выслушать, то я постараюсь их вспомнить.

Благодаря своей памяти и способности к импровизации, сочиняя там, где в его воспоминании оказались пробелы, и прочел все четыреста строк, которые Натали слушала так, как будто они были для нее совершенной новостью. Тьерре заподозрил, что она бросила их в огонь, не читая, и простил ей это пренебрежение с большей легкостью, чем простил бы попытку лицемерить.

Эвелина нашла стихи прекрасными, Дютертр долго аплодировал — словом, Тьерре имел большой успех и уехал домой, полагая, что Натали побеждена. Он и не подозревал, что Натали, как она выражалась, уже схватила свою победу за крылья.

После того как Эвелина, едва державшаяся на ногах от усталости, удалилась к себе, Дютертр пожелал услышать от Натали разгадку ее поведения.

— Отец, — сказала она, — не спрашивайте меня об этом. В день, когда я начну оправдываться, меня возненавидят по-настоящему. Я стала жертвой роковой случайности, но меня непременно обвинят в предательстве.

Дютертр всерьез поверил, что Тьерре совершил нечто вроде предательства.

— Кажется, я догадываюсь, — сказал он, — и если я угадал, то вы поступили правильно и великодушно, отказавшись предъявить сестре доказательство коварства или легкомыслия господина Тьерре. Без сомнения, он посвящал вам не только те стихи, которые он нам прочел?

— Он не посвящал мне никаких стихов, — отвечала Натали, — перед моими глазами была только проза. Но весьма примечательная! — добавила она с выражением глубокой иронии.

— Дочь моя! — сказал добрый Дютертр. — Может быть, ты придаешь слишком большое значение письму, которое господин Тьерре написал тебе в минуту раздражения против твоей сестры? Ты, конечно, не будешь этим хвалиться, поскольку ты не раз говорила мне, что не испытываешь к нему ни интереса, ни даже простого расположения. Я полагал, что и с твоей, и с моей стороны он заслуживает приязни. Мне показалось, что он и твоя сестра испытывают друг к другу заметную склонность, которую я молчаливо поощрял. Но если он недостоин моего уважения и доверия, то выяснить все — моя обязанность. Мой и только мой долг судить о том, серьезный или легкомысленный это человек. Я благодарю тебя еще раз за проявленную сдержанность, но прошу — отдай мне письмо и не бойся, что кто-нибудь когда-нибудь обвинит тебя, будто ты сама его вызвала своим поведением.

— Уверены ли вы в этом, отец? — сказала Натали. — Хорошо ли вы меня знаете? Мало ли вам указывали на мои недостатки? Наконец, сможете ли вы поклясться честью, на какие бы ужасные вещи вам ни намекали, что я неспособна кокетством вызывать мужчину на дерзкие поступки и что в этом вы уверены?

— Да, дочь моя! — сказал Дютертр, надеясь обратить ее на путь истинный этим доказательством величайшего уважения — Клянусь честью вам, как я бы поклялся всему свету: я знаю, что ваша строгость и ваша безмерная гордость никогда не позволят вам того кокетства, к которому наша дорогая Эвелина иногда прибегает, не понимая, насколько это опасно.

— Мне достаточно вашего уважения, отец, — сказала Натали. — Оно утешит меня во всем; теперь я могу хранить презрительное и смиренное молчание.

— Прошу прощения, Натали, но я сделал другой вывод. Я хочу знать, достоин ли Тьерре стать моим зятем, и прошу вас отдать мне его письмо.

— Это невозможно, отец!

— Он никогда не узнает, что вы мне его отдали; я не захочу подвергать свою дочь мести беспринципного человека.

— Я в этом совершенно уверена, отец, — сказала Натали; несмотря на то, что все еще сопротивлялась, она слушала жадно и, по-видимому, заботливо отмечала каждое новое обязательство, которое ей удавалось вырвать у отца. — Но моя сестра?

— Ваша сестра никогда не узнает, что я прочел эго письмо, она даже не узнает о его существовании. Я удалю Тьерре под каким-нибудь другим предлогом, не вмешивая в это никого из вас; самолюбие порой приводит к столкновениям, после которых в атмосфере семьи навсегда остаются тучи.

— А моя мачеха?

— Если вы хотите, чтобы моя супруга ничего не узнала об этом домашнем происшествии, я очень охотно избавлю ее от лишних беспокойств и забот.

— Я вас об этом прошу, отец!

— Хорошо, таково и мое желание, тем более что она и не могла бы ничем помочь.

— Значит, вы обещаете никогда и никому на свете не рассказывать о существовании этого письма?

С этими словами Натали вытащила было из кармана довольно объемистое послание Тьерре, но спрятала его снова.

— Уж не сомневаетесь ли вы в моем слове, дочь моя? — суровым тоном спросил Дютертр.

— Нет, конечно, если вы мне дадите его формально, точно, клятвенно.