Данное понятие тесно было связано с мудростью. Так, излагая речь Цезаря в сенате по поводу заговора Катилины, Саллюстий приводит следующие слова будущего великого полководца, которого сам древнеримский историк считал одним из двух доблестных людей своего времени, по поводу предков, создавших величие Римской державы: «У тех, кто малыми силами создал такую великую державу, доблести и мудрости, конечно, было больше, чем у нас, с трудом сохраняющих добытые ими блага»[302].

Со своей стороны, и Саллюстий в своем письме к Цезарю опять-таки упоминает доблесть вместе с мудростью: «Я, со своей стороны, убежден, что всякий, кто занимает более высокое положение, больше и заботится о государстве. Ибо для других, если их города процветают, одна лишь свобода неприкосновенна. Того же, кто доблестью добыл богатство, уважение, почет, удручают многочисленные заботы и труды, едва положение в государстве станет неустойчивым. Он защищает либо славу, либо свободу, либо свое имущество… Следовательно, если плебс подчиняется сенату, как тело душе, и следует его постановлениям, то отцы-сенаторы должны быть сильны своей мудростью; народу не требуется сметки. Поэтому предки наши всякий раз, когда приходилось напрягать все силы в тяжелейших войнах, несмотря на потери в конях, людях, деньгах, никогда не уставали с оружием в руках сражаться за свою державу. Ни отсутствие средств в государственной казне, ни сила врагов, ни неудачи не смогли сломить их величайшее мужество, и они до последнего вздоха удерживали за собой то, что захвачено было их доблестью. И они достигали этого своими смелыми решениями больше, чем удачными сражениями»[303].

Итак мудрость, в первую очередь мудрость сената, помогала римлянам удерживать то, что было захвачено с помощью их доблести. Насколько мы можем судить, вера в то, что своей доблестью они превосходят все народы мира, если и не была всеобщей, то, во всяком случае, была весьма распространена среди римлян. Отражая это широко распространенное мнение, Саллюстий заканчивает описание Югуртинской войны следующей, весьма характерной оговоркой: «И тогда, и в наши дни римляне считали, что весь мир склоняется перед их доблестью…»[304].

В своем втором письме к Цезарю, выражая уже свои личные мысли, древнеримский историк решительно отказывает в наличии этого важнейшего качества грекам, народу, к которому римляне были наиболее близки: «…однако доблести, бдительности, трудолюбия греки совершенно лишены»[305].

Неудивительно, что в самом начале своего сочинения о заговоре Катилины, Саллюстий решительно ставит доблесть на вершину всей своей пирамиды ценностей, давая этому рационалистическое обоснование: «Вся наша сила ведь – в духе и теле: дух большей частью повелитель, тело – раб; первый у нас – общий с богами, второе – с животными. Поэтому мне кажется более разумным искать славы с помощью ума, а не тела и, так как сама жизнь, которой мы радуемся, коротка, оставлять по себе как можно более долгую память. Потому что слава, какую дают богатство и красота, скоротечна и непрочна, доблесть же – достояние блистательное и вечное»[306].

Доблесть у Саллюстия – это начало, неразрывно связанное не только с блистательностью и вечностью, но и бессмертием, т. е. качествами, присущими в первую очередь богам, а не людям. Осуждая все возрастающую алчность современников, в самом начале своего труда о Югуртинской войне он писал: «Ведь если бы у людей была такая же большая забота об истинной доблести, как велико их рвение, с каким они добиваются чуждого им, не сулящего им никакой пользы и во многом даже опасного (и губительного), то не столько ими управляли бы события, сколько они ими управляли бы и достигали при этом такого величия, что их слава приносила бы им бессмертие»[307].

Наконец, все в той же «Югуртинской войне» нам встречается отголосок представлений, что действия доблестного человека выражают волю богов. При описаний действий римского полководца Мария Саллюстий приводит следующее мнение его современников: «Завершив столь трудное дело, и притом без малейших потерь, Марий, уже и раньше великий и прославленный, приобрел еще большее величие и славу. Все поступки его, даже не очень осмотрительные, приписывались его доблести. Солдаты, к которым он относился не очень строго и которые разбогатели, превозносили его до небес, нумидийцы боялись его больше, чем боятся простого смертного, наконец, все, и союзники, и враги, верили, что либо он наделен божественным умом, либо все его действия выражают волю богов»[308].

Как видим, в данном фрагменте римский историк выражал даже не свое мнение, а мнение современников Мария, согласно которым все его достижения приписывались доблести. Стоит отметить, что такое же представление было свойственно и самому Марию. Обращаясь с речью к народу при наборе войска, он, противопоставляя себя знати, прямо заявил: «Все мои надежды – только на самого себя, и я должен оправдать их своей доблестью и неподкупностью, ибо прочие мои качества бессильны»[309].

И вот эта самая доблесть полководца, согласно единодушному мнению как его сторонников, так и противников, напрямую была связана со сферой божественного: либо благодаря тому, что действия доблестного человека напрямую выражают волю богов, либо в силу того, что доблестный человек оказывается наделен божественным умом, а связь доблести с мудростью нам выше уже дважды встречалась в текстах Саллюстия. И с этой сферой божественного, при желании, может соприкоснуться каждый человек. В своем первом письме к Юлию Цезарю Саллюстий, хоть прямо и не упоминает слово «доблесть», перечисляет следующие условия, при соблюдении которых любой смертный может соприкоснуться с миром божественного и бессмертного: «Ведь каждый может возвыситься и, хотя он и смертен, приобщиться к божественному лишь в том случае, если, отказавшись от радостей, доставляемых деньгами, и от плотских наслаждений, станет заботиться о душе, если он не будет, угодничая и удовлетворяя чужие желания, приобретать дурное влияние, но станет испытывать себя в труде, терпении, добрых делах и храбрых поступках»[310].

Из сопоставления различных фрагментов этого древнеримского историка становится ясно, что, согласно его убеждениям, именно доблесть, лелеемая и воспитываемая духом, и является тем самым главным условием приобщения человека к божественному, дающее ему бессмертную славу.

Создавая своими монументальными трудами настоящий гимн доблести человеческого духа, Саллюстий с первых же строк «Югуртинской войны» четко и однозначно формулирует свое кредо применительно как к человеческому роду в целом, так и к отдельному человеку в частности: «Несправедливо сетует на природу свою род людской – будто ею, слабой и недолговечной, правит скорее случай, чем доблесть. Ведь, наоборот, по зрелом размышлении не найти ничего, ни более великого, ни более выдающегося, и (надо признать, что) природе нашей недостает скорее настойчивости, чем сил или времени. Далее, жизнью людей руководит и правит дух. Когда он к славе стремится, идя по пути доблести, он всесилен, всемогущ и блистателен и не нуждается в помощи Фортуны; ибо честности, настойчивости и других хороших качеств не придать никому и ни у кого не отнять»[311].